Scheiße, как же сложно-то все!

Петр сказал, что Берана вернулась. В зале ее нет, значит, сидит у себя. Идти к ней нельзя, это нарушение вообще всех мыслимых правил. Надо отправить кого-нибудь из девчонок с запиской. И встречаться лучше не здесь, не в таверне. И не на мельнице. Видеть Берану на мельнице еще долго не захочется. Там все еще пахнет кровью.

Все еще пахнет…

Он учуял запах: миндальное масло и воск, и тепло нежной кожи цвета крепкого кофе с молоком. Ни капли духов, как всегда. А спустя несколько секунд Берана с какой-то завернутой в тряпку палкой слетела по ступенькам, схватила его за руку, чмокнула в щеку и потащила за собой к столику под лестницей. Тому, любимому Мартином за уединенность, темноту и стену за спиной.

— Заноза, — она говорила шепотом, но как-то очень торжественно, — у меня есть для тебя подарок. Такой подарок… тебе никто никогда… ты не спорь, ты его просто возьми и все поймешь, ясно? Вот!

Она содрала с палки тряпку, оказавшуюся куском красивого шелка, и Заноза прищурился от синих и алых сполохов, бегущих по клинку длинного меча. Тот походил на старинную шпагу, из тех еще, широких, обоюдоострых, которыми можно было фехтовать, а можно — рубиться. Хоть колоть в сердце, хоть отсекать руки и головы.

Красивое оружие. Очень красивое. Только… зачем?

— Я знаю, что ты не умеешь фехтовать, — Берана была возбужденной и радостной, в похожем настроении она пришла вчера ночью на мельницу, только тогда радости было меньше. А вот возбуждения столько же. — Но я тебя научу. Ты сможешь. Ты меня стрелять учишь, а я тебя научу фехтовать. У тебя получится! С ним — точно получится. Как ты его назовешь? Я зову его Corazon[12].

— У меня же есть… — он откинул полу плаща, вытянул из портупеи ножны с саблей, — ты ее сто раз видела.

— Это просто сабля. Заноза, — шепот Бераны будто трещину дал, — мой подарок, мое сердце, гораздо красивее.

— Не просто сабля, — он наполовину вытянул клинок из ножен, но было темно, и Берана вряд ли увидела волнистые узоры на стали, — это подарок Хасана. А сделал ее другой мой друг, тоже вампир. У меня нет и не будет оружия лучше. Разве что Хасан подарит какую-нибудь другую саблю. Так что спасибо, но у меня Corazon будет храниться без дела. Оставь его себе. Тем более что это твое сердце. У кого еще ему быть?  

Что-то не то он сказал. Что-то совсем не то. Синие веселые глаза Бераны наполнились слезами. Всего на мгновение. Слезы тут же высохли, как будто их иссушила молниями сверкнувшая в зрачках злость.

— Это мой подарок тебе, — теперь шепот походил на шелест змеиной чешуи, — мое сердце, моя жизнь. Ты хоть знаешь, через какую боль я прошла, чтобы сделать его? Ты, счастливый мальчик, даже не можешь представить себе, что бывает так больно!

— Но… — ему снова и сильно не хватало Хасана, который объяснил бы, что сейчас происходит с Бераной, и что нужно ей сказать, чтобы не разозлить еще сильнее, не обидеть, и при этом обойтись без дайнов, — Берана, с чего ты взяла, что мне нужно что-то, причинившее тебе боль? То, от чего тебе больно, нужно сломать, а не дарить, и не брать в подарок.

Как она взмахнула рукой, он заметил. И мог бы эту руку перехватить. Но не стал. Раз уж ошибся так серьезно, что девушка дошла до рукоприкладства, лучше не усугублять. Пощечина вышла хлесткой, звонкой, для живого, наверное, была бы болезненной.

В разом повисшей тишине, на них посмотрели все, кто был в зале.

— Молодежь, — пророкотал Мигель, — вы бы шли разбираться куда-нибудь, где свидетелей нет.

— С-скотина! — Берана развернулась, вылетела из-под лестницы и метнулась наверх.

Меч она забрала. Хоть это хорошо. Оставлять его здесь было нельзя, а Занозе даже прикасаться к оружию не хотелось. Он правду сказал: то, что причинило Беране боль, нужно сломать. Но попробуй сломай такую красоту, которую она, к тому же, назвала своим сердцем! Нет уж. Пусть сама делает с этой штукой, что хочет.

Берана почти ничего не видела. Думала, что из-за слез, но когда добежала до дверей своей мансарды, поняла, что не плачет. Это красная пелена в глазах мешала видеть. Сердце бешено колотилось в горле, толкало кровь, та неслась по телу, взрывая сосуды, застила взгляд, путала мысли.

— Ненавижу! — Берана прошла комнатушку насквозь, мечом сшибая на пол расставленные повсюду бутылочки с цветами, — скотина! Ненавижу тебя!

Она рывком распахнула окно, выбралась на крышу, спрыгнула в ясли у коновязи и бегом, на ходу шипя ругательства, бросилась в конюшню. Эбенос узнал ее, заржал, потянулся мордой. Он соскучился. Не видел ее весь день и всю ночь. Конечно, соскучился. Берана даже седлать его не стала, взнуздала, вывела со двора и, ухватившись за гриву, взлетела на спину.

— В Порт, мальчик, поедем в Порт, — она ударила пятками в теплые, крутые бока. — Я их всех ненавижу!

А сеньора Шиаюн не удивилась, увидев Берану так скоро. Отдышаться после еще одного забега на тринадцатый этаж получилось не сразу, но сеньора Шиаюн увидела меч, и поняла все сама.

— Он отказался, — вздохнула она печально. — Не взял подарок. Ты хотела подарить ему себя, а он отказался. Ты хотела подарить ему жизнь, и он отказался снова. Это так больно, девочка моя.

— Это… больно, — согласилась Берана, которую жгла ненависть. — Не хочу. Я хотела его любить. Не хочу ненавидеть. Заберите… пожалуйста, — она уронила Corazon на пол, пнула, и меч со звоном заскользил по холодному мрамору, — заберите его. Лучше ничего не чувствовать. Я не хочу ненавидеть!

Вот сейчас точно было самое время заплакать. Сеньора Шиаюн уже видела ее слезы. Ничего страшного. Здесь можно. Но тонкие руки с длинными, изузоренными ногтями подняли меч. И Берана поняла, что плакать не хочет. Что она вообще ничего не хочет. Только вернуться домой, в таверну. Потому что время-то — самый наплыв посетителей. Мигелю и Ане надо помочь. Пора уже делами заняться, сколько можно маяться дурью?

Они втроем сидели на перилах плотины. Мартин, Лэа и Заноза. У Лэа в руках была бутылка бурбона, которую она отдавала то одному, то другому, и изредка прикладывалась к горлышку сама. Мартин сидел верхом, так, чтобы видеть обоих. И Лэа, и Занозу он считал своей собственностью — снова вспомнил, как это, считать живое, разумное существо своим — и смотреть на них, разных, но очень похожих, ему нравилось несказанно. Обоим ночь была к лицу. Оба походили в темноте на эльфов. Казались волшебными. Мартин думал о том, чтобы нарисовать их. Надо только хорошенько запомнить, поймать и оставить в памяти это ощущение — серебряные лунные чары, окружающие две серебряные лунные фигуры во тьме.

— Не понимаю, — ворчал Заноза, — я встречался с кучей художников, у меня в голове одни художники, у меня на фейсбуке, твиттере и в скайпе сплошные художники, и звонят мне тоже только они. Ну, еще десяток искусствоведов. Я не по-ни-ма-ю. Они говорят, что творчество — это созидание. И ученики — это созидание. А убийство — это уничтожение, это процесс созиданию противоположный. А убийство учеников — еще хуже. Получается, что Хольгер должен не писать картины, а жечь их. И мисс дю Порслейн тоже. Они же убийцы. Оба.

— Мисс дю Порслейн не художник, — сказал Мартин, и провел ладонью над волосами Лэа, чтобы на ощупь почувствовать окружающее их бледное сияние, — техникой она владеет, но у нее за душой ничего нет.

— А Хольгера она изменила и переделала, — добавила Лэа, — теперь он не художник, а извращенец. Извращенный извращенец, — она поморщилась. — Мартин, мне все еще не нравится, что ты разговариваешь с этой мертвой курицей.