Ян опустил голову.

— Неужели, — сказал он, — у вас бы хватило духу приказать мне? Вы знаете, что до сих пор я никого не любил еще, но теперь чувствую, что люблю ее и люблю навеки. Это не преходящее чувство, но та святая любовь, о которой вы говорили. Без нее мне жизнь — не в жизнь.

— Боже мой! Так воспламениться от одного взгляда.

— Я знаю ее, словно век с нею прожил; каждую мысль читаю в глазах ее, понимаю каждое невыговоренное слово.

— Но кто же поручится, что она будет любить тебя?

— Я в этом не сомневался ни минуты: любовь, подобная моей, не может не вызвать взаимности.

— Отчего?

— Не могу этого объяснить, но чувствую и уверен.

— Однако не поедешь больше в Домброву.

— Отец, это сверх сил моих!

Старик взял его за голову, поцеловал и сказал с чувством:

— Если меня любишь, Ян.

— Отец, отец мой!

И он не мог сказать ничего больше и закрыл лицо руками.

— Не отчаивайся. Если это истинная привязанность с обеих сторон, я не посмотрю ни на угрозы председателя и ни на что на свете. Завтра уедешь ты в Литву на полгода и, возвратясь, можешь быть у Старостины, а теперь не должен.

— Как? Уехать, не прощаясь, когда я обещал быть у них?

— Надо уехать.

— Что же они подумают?

— Пусть думают, что им угодно.

— Что я испугался председателя?..

— Хотя бы это. Если девушка любит тебя, не подумает ничего дурного и любовь ее проживет полгода без новой пищи… А теперь пойдем домой, почитай мне немного, у меня что-то глаза болят.

На другой день Юлия с Марией сидели под знакомыми нам дубами, в обычное время своей прогулки. Хотя вечер сделался бурный, почти холодный, однако, Юлия, как избалованный ребенок, вышла гулять и вытащила в рощу подругу. Постоянно веселая, она никогда еще не была так грустна и печальна.

— Помнишь, Marie, наш разговор на этом месте в тот вечер, когда он нас здесь встретил?

— Могла ли я забыть! То была как бы программа твоей жизни, но программа ложная, от которой теперь ты сама отступишь.

— Нет!

— Как? А наш утренний разговор в саду?

— Разве одно противоречит другому?

— Однако же, бедное, расстроенное дитя, ты мне призналась, что его любишь.

— О, люблю, — с чувством сказала Юлия, — и верю, что это первая и последняя моя любовь.

— А те долгие испытания?

— Погоди, они только теперь начнутся.

— Ты говоришь, что любишь, и неужто у тебя достанет силы?..

— Собственно потому и достанет, что люблю. Я хочу так обезопасить, так обеспечить себе эту любовь, что Бог знает, чем готова пожертвовать. Я знаю, что он уже любит меня, как и я его; но будет ли любить, сохранит ли постоянство? Могу ли надеяться, что он мой навеки?

— Что же вечного в жизни?

— Век — наша жизнь, а кто знает, как долга жизнь.

— А ты будешь ее тратить на испытание!

— Так должно.

— Разве недовольно для тебя его взора, слова и неописанного чувства, которые говорят, что он любит тебя?

— Нет! Я хочу знать, выдержит ли его любовь испытания.

— Юлия! Ты любишь его только головою. Юлия оскорбилась.

— Не знаю, но ты, холодное существо, никогда никого так любить не будешь.

— О, никогда и никого, — отвечала Мария и тише, грустно повторила сама себе: — Никого, — никогда!

Слезы навернулись на ее глазах.

Юлия скорей почувствовала, услышала, нежели увидела те слезы в голосе Марии и бросилась в объятия к подруге.

— Прости, прости меня! Бедная я! Даже слова мои поражают; что же после этого любовь!

— Может убить, — тихо сказала Мария. — Скажи мне, ты серьезно говорила об испытаниях?

— Послушай, Marie, я, по-вашему, дитя, но я убеждена, что умом и чувством я достигла предела, за который не перейду уже. Я упряма, вы говорите, но это оттого, что имею собственное убеждение; знаю, чего хочу, а чего хочу, должна иметь непременно. Любовь — важнейшая цель моего существования, но она не похожа на ту, какую видим обыкновенно: не раздушенная в черном фраке, в парижских перчатках. Нет! Я готова для нее всем пожертвовать, но хочу, чтобы и я все для нее составляла. Председатель лишит меня наследства, я буду почти бедна, но не забочусь об этом, а хочу быть счастливой и уверенной, что тот, кому отдам себя, будет осуществлением моего идеала.

— Что же убеждает тебя, что первый для кого забилось твое сердце — именно тот, кого ты ожидала?

— О, я люблю его, чувствую это; но любя, трепещу и путаюсь. Пока скажу ему то, что просится из сердца, я должна быть уверена, что он любит меня всей душой, что все посвятит для меня.

— Все? О, есть многое, чем нельзя пожертвовать даже для любви!

— Да, честью, священными обязанностями… Но собой…

— Что же ты полагаешь делать?

— Ничего: буду его мучить, испытывать.

— И для того ты завлекла его, обманула?

— Да, чтобы любил и страдал. О, поверь, я вознагражу его за это — жалеть не будет!

Еще они шептались между собой, как Ян, которому запрещено было являться в Домброву, выискивая случая видеться с Юлией, приехал к знакомым дубам в надежде ее там встретить и попрощаться.

Юлия услышала топот, Мария первая догадалась, кто едет, и, не желая дождаться нового таинственного свидания, старалась увлечь подругу.

— Не пойду, — сказала Юлия решительно.

— Помилуй! Люди, которым все известно, узнают о наших прогулках, о том, что он бывает здесь и что же заговорят о тебе, обо мне?

— Пусть говорят, что хотят, а я делаю то, что обязана.

— Но теперь ты не обязана поступать так.

— Положись на меня.

Ян уже сошел с коня и их приветствовал.

— Теперь я убеждена, — сказала Юлия, обращаясь к нему, — что вы, подобно нам, полюбили это место.

— Или место, или тех, кого встречаю…

— Я знала, что вы закончите этим комплиментом.

— Я даже признаюсь, что ехал сюда в надежде вас встретить.

— Очень благодарны.

— В Домброве я быть не могу, а завтра или, может быть, сегодня, — уезжаю.

— Уже? — спросила Юлия.

— Завтра или даже сегодня.

— Непременно? — И она посмотрела ему в глаза, испытывая силу своего взора.

— Непременно.

— Так, что ни удержать, ни упросить вас?

— Кто ж бы меня просил, или удерживал?

— А если бы?

— Невозможно, — сказал Ян грустно.

— Чья ж воля, как собственная, удаляет вас отсюда?

— Воля отца моего.

— Склоняемся перед нею, хотя скажу откровенно, нам жаль вас. В каменистой и песчаной Литве вы позабудете о волынских знакомых.

— Я никогда не забываю того, что оценил раз в жизни, к чему…

Он не смел докончить. Взоры их встретились.

— Поезжайте с Богом! — сказала Юлия с притворным равнодушием. — Когда же мы можем ожидать вас?

— Через полгода.

— А, так скоро?

— Вы говорите — скоро?

— Разве я сказала?

Юлия говорила быстро, притворяясь ветреной и равнодушной, но сквозь это притворство пробивалась раздражительность. Ян был грустен.

— Которое у нас сегодня число? — спросила она.

— Первое августа.

Юлия начала считать по пальцам.

— Итак, значит, первого февраля…

— Закончится полгода.

— Как раз на масленице. Значит, в этот самый день вы приедете в Домброву?

— Вы приказываете?

— Разве же я приказывала? Нет… А вам угодно, чтобы я приказала?

— Сделайте одолжение.

— Извольте — приказываю. Первого февраля у бабушки будет большой танцевальный вечер, множество съедется гостей и председатель.

— И председатель?

— Непременно, и подкоморная, и Матильда.

Юлия говорила машинально, но взором постоянно вливала в дрожащее и больное сердце Яна новый пламень, новую боль, которые должны были питать его полгода. Она оторвала дубовый листок и подала его Яну.

— Что бы вы не забыли обещания возвратиться через полгода — вот зелень, которую прошу носить при себе. Первого февраля приглашаю вас на первую мазурку.

И она подала ему руку. Руки их задрожали конвульсивно; вся кровь, вся жизнь перешла в ту счастливую, которая коснулась ручки Юлии. И была минута такого увлечения, что изменилось насмешливое выражение уст Юлии; но это продолжалось миг, не больше.