— Он сам глуп, что ж он поджег, да не убежал?

— Ой, ой, да куда же ты нынче убежишь? Завтра же тебя поймают, — возразил старик. — Что же думаешь, нынче, как прежде, убежишь за сто верст, так и то поймают. Беда, а что же делать, надо молчать, да терпеть.

— А вы что скажете, братишка, и вы, Левко, как вам кажется?

— Ты таки прибей жену. Ничего тебе не будет, а и хорошенько прибей, чтобы недели две пролежала на печи. Что тебе сделает барин? Пойдемте, пойдемте!

И в то время, как они собирались выйти, дверь скрипнула, отворилась, и показалась Уляна.

Увидев ее, в одну минуту все прикусили язычки. Оксен поднялся с лавки, дрожа от гнева.

— Не бейте ее в корчме, — сказал Левко, — потому что сейчас донесут на двор.

— Ужин готов, идите домой, — сказала Уляна дрожащим голосом, притворяясь, что ни о чем не догадывается, хотя слышала за дверью часть разговора.

— Ну, как-то ты меня ждала? — сказал Оксен, следуя за ней. — И кто тебе помогал меня ждать? И не скучала ли без меня?

— Как же не скучать!

Оксен трясся от злости, и, наконец, отойдя уже от корчмы и видя, что товарищи его далеко отстали, кинулся на Уляну.

— А хорошо тебе было с барином забавляться, а?..

— Что, что ты городишь, за что ты меня бьешь? — крикнула Уляна. Чего от меня хочешь?

— А ты зачем к барину бегаешь, отчего ночи не спишь? Что тебе дворовый хлеб по вкусу пришелся и подарки барские? Научу я тебя уму-разуму!

И бил он несчастную, которая вырывалась и кричала громко.

— Помогите, помогите, он хочет меня убить!

Прибежал Левко и Павлюк, и старый Улюс, схватили Оксена и оттащили.

— Что ты одурел, шум на улице заводить и будить людей, чтобы все знали твой позор! Мало тебе, что тебя из каждой избы услышат! Хочется тебе, чтобы поскорей и барин услышал!

— Да, хочу, — ответил остервенившийся Оксен, — убить и ее и его!

— Молчи, — крикнул Уляс, — молчи ради Креста Господнего, погубишь ты нас всех! Хочешь своего и нашего несчастья!

Уляна, между тем, избитая и окровавленная, в слезах убежала в сестрину избу.

Там, как на беду, была вечерница; несколько баб сидело у огня, несколько женщин пело за пряжей, а дети прыгали по избе. Отворив дверь и увидя их, Уляна отступила и только позвала сестру.

— Мария, подь-ка сюда.

Та, узнав Уляну по голосу, встала из-за прялки и вышла к ней. За ней выбежали и другие любопытные бабы, а за ними и мужики, но они не слышали, что шептала сестре сестра, и напрасно спрашивали друг друга.

— Чего-то она хочет? Отчего она не вошла в избу?

Видя в этом какую-то тайну, мужики вернулись в избу плести лапти и щепать лучину. Один из них сказал:

— Чего это Уляна прибежала?

— Оксен сегодня вернулся, — сказал другой, — уж не побил ли ее?

— Ага, — прибавил третий, и есть за что. Ой, знаю и я кое-что, знаю…

— Будто и мы не знаем, — заметили другие. — Не утаится барская любовь, как кот в кладовой

— Нечего толковать, коли не видели.

— Бабы не видели?..

— А что?

— Да что, лучше молчать.

Между тем в сенях Уляна со слезами просила сестру, чтобы она спрятала ее от мужа. Надеялась она найти в ней участие, но ошиблась. Сестра Уляны, Мария, была также красавица и когда-то дворовая; далеко, однако ж, не такая, хоть и не менее красивая. Она уж знала, что делалось, и завидовала сестре, потому что муж ее был калека, который смотрел и ничего в избе не видел кроме миски на столе, и потому она была бы рада, коли барин приволокнулся бы за ней. Она очень холодно приняла жалобы и плач сестры.

— Муж меня прибил и станет еще бить, как поймает, — говорила Уляна. — Он напился в корчме и привязался.

— Ну, так что же? — ответила сестра. Или у тебя самой нет рук, чтобы отплатить ему?

— Да ведь он не один.

— А за что же они к тебе привязались? — спросила Мария, притворяясь, что ничего не знает.

— Ах, разве я знаю!

— Неужто не знаешь?

— Как, чай не знать, — прибавила одна старуха, качая головой, — коли и мы уж знаем.

— Это верно за то, что ты беспрестанно на двор ходила.

— Разве я охотой ходила? Разве можно не идти, когда требует управительша?

— Уж ты все к управительше ходишь, — прервала ее старуха, — а между тем я тебя на мызе никогда не вижу; мало ли я там ночей ночевала!

И старые бабы стали между собою толковать, шептаться, а Уляна стояла и плакала, закрывая лицо концом измятого фартука. В воротах послышались голоса Оксена и Павлюка. Бедная женщина взошла по лестнице на чердак, а бабы вернулись в избу.

— Добрый вечер, — сказал Оксен, переступая в эту минуту порог. — А не было ли здесь моей Уляны?

— Была, да ушла, — ответила поспешно ему старуха.

— Когда, давно?

— Вот только что была, что-то потолковала с сестрой, да и пошла.

— Точно пошла?

— Да уж точно. Крест на мне, что пошла. А вы что ж ее ищите? — прибавила старуха, подперев рукой подбородок.

— Так, домашнее дело, — отвечал Оксен. — Пойду, поищу ее. Ты здесь останься, Павлюк, и стереги ее хоть до белого дня. Может быть, она спряталась где-нибудь.

— Не бойся, — ответил Павлюк, — уж я не отойду.

— Так взойдите же в избу, — отозвалась ему Мария, сестра Уляны.

— Нет, я себе тут посижу на завалинке и постерегу.

Бабы уселись за брошенные прялки, но уже не пели. Мужики молча плели лапти.

Прошло много времени, пока первая песенница затянула опять заунывную песнь, к которой мало-помалу пристали голоса всех, сначала тихие, потом все громче, будто невольно вырывающиеся из сдавленной груди.

Ах, зачем же прежде я не знала,

Что в родительской избе мне больше не сидеть!

Надо с садом и цветами распроститься,

Мне из них венка уж не плести.

Я один венок сплела,

Да и тот не надевала,

И как был один, его я Янку отдала.

И зачем я сад не раскопала?

Пусть по нем прошли бы кони вороные,

Притоптали бы мои цветики живые.

Вся эта длинная песнь, и другая, и третья, которые последовали за ней, были повторением грустных девичьих мыслей, а напев их, словно тихий плач, раздавался в избе.

Между тем, Тадеуш выглянул на двор и, заметив бердичевские подводы, возвращения которых не ожидал так скоро, закусил губы и нахмурился.

— Уж вы воротились? — спросил он управляющего.

— А что же? Нельзя было раньше, — ответил пан Линовский, покручивая длинные усы.

— Ну, ну, идите, разберитесь, а потом и ко мне.

И он захлопнул двери. У него недоставало присутствия духа говорить более с управителем. Упав на диван, он невольно спросил себя:

— Что теперь будет?

Что-то страшное, казалось ему, рушилось на него. Никогда еще не чувствовал он так сильно своей безумной привязанности, никогда так сильно не сознавал он ни одного несчастия, как теперь. В глазах у него зарябило. Он вставал, ходил и думал. А на дворе уже смеркалось, и весенний вечер заглядывал в оконце. Ему душно было в комнате, глаза у него напухли, дрожь пробегала по всему телу.

Тадуеш выбежал в сад; здесь он увидел места своих всегдашних свиданий с Уляной и повернул к озеру. Там на вечернем небе, яснеющем еще зарей заката, дымилась деревня и изба Уляны.

— Будь благоразумен, — сказал он самому себе. — Что же такого страшного, неожиданного случилось? — Он ничего не знает, ты будешь с ней как прежде видеться.

Толкуя себе таким образом, он все-таки чувствовал, что должно что-то случиться. Самое присутствие мужа делало его положение несносным: делиться тем, что называл он своим счастием, было адским мучением, и лучше во сто раз было его не иметь, чем им делиться, и еще с кем же!

Он, который окружил свою Уляну поэтическим ореолом, который ознакомил ее со своими мечтами, который пробудил в ее душе спавшую мысль, как ужасно страдал он, когда между ними двумя, в эту короткую жизнь, протянулась черная рука мужика, отрывающая их друг от друга и далеко расталкивающая.