Убил подпасок последнего великана, и огненный меч погас. Видно, конец пришёл его волшебной силе.

Павлуше и весело и грустно.

Посмотрит направо, на освобождённый от великанов лес, и душа радуется. Теперь люди смогут смело в лес ходить. Ягоды, грибы, орехи собирать, деревья на постройку домов рубить, скот на травянистых полянах пасти.

А как налево, на мёртвых овечек, глянет — сердце сжимается. Лежат они неподвижно, точно камни. Уткнулся подпасок лицом в землю и заплакал, как малое дитя.

— Ой, овечки мои милые! Никогда-то я вас не обижал, кнутом не стегал, камнями не подгонял. Как вернусь я без вас к старому пастуху? Что скажу ему?

Плакал он, плакал, а потом рассудил:

«Слезами горю не поможешь, овец не оживишь. Надо пастбище получше поискать, а то они всю траву здесь подъели».

И погнал он овец под дубами да буками, под соснами да елями туда, где трава погуще, посочней, цветом позеленей.

Глядит подпасок на овец и дивится. Травы вдоволь, а они всё дальше в лес бегут, на полянках не останавливаются, сквозь чащу продираются, через топи болотные по кочкам перескакивают.

— Стой! Стой!

Но где там! Не слушаются его овцы, бегут, будто их кто подгоняет.

Вот прибегают они на поляну. Вековые буки поляну подковой окружили, в древесные объятия дворец беломраморный заключили. Дворец на солнце искрится, будто из снега слеплен.

Тут овечки остановились и к пастуху обернулись.

Сразу смекнул Павел, чей это дворец.

Поднимается он по широкой лестнице, во дворец заходит. А там покои, как костёлы, высокие! Двери, как ворота, широкие! Окна в оловянных рамах, как озёра зелёные!

Всё тут великанам под стать: столы и лавки, полки и сундуки, кувшины и миски.

Выпил Павлуша молока из кувшина величиной с бочку, отломил кусок хлеба от каравая со стог целый.

Идёт он большими покоями и видит — на стене охотничья сумка висит. Влез он на лавку, руку в сумку запустил и достал золотой рог. Для великанов рог небось в самый раз, а для него как полено, толстый да большой.

Вдохнул Павлуша побольше воздуха и затрубил в рог.

Тут двери распахнулись, и в горницу трубач вбегает в серебряном кафтане, с соколиными крыльями на шляпе.

Остановился он перед подпаском, руки по швам, и говорит:

— Приветствуем тебя, избавитель, злодеев-великанов победитель! Много лет ждали мы, когда этот миг настанет, и вот дождались.

Павел слушает и ушам своим не верит, а трубач дальше говорит:

— Три тысячи воинов томятся в подземелье. Держали нас злодеи-великаны в тёмной, тесной яме, как невольников. А ты вернул нам простор полей, солнечный свет, вольность крылатую. Отныне да будет тебе счастье и удача во всём!

Сказал, в рог затрубил, и сразу стук да гром в подземелье послышался. И вот по лестнице поднимается воинство. Валит и валит несметная рать перед изумлённым Павлушей.

Радостно подпаску глядеть на эти чудеса, да только как вспомнит убитых овечек, лицо печалью затуманивается.

— О чём, крестьянский сын, печалишься? — спрашивает его трубач. — Горе нам своё поведай, авось да поможем тебе.

— Как же мне не печалиться? — говорит подпасок. — Третий великан полтораста овечек убил. Резвились они по зелёному лугу, травку щипали, а теперь на опушке лежат неподвижно, как камни.

— Не горюй! Прежде чем солнышко над лесом поднимется, оживут твои овечки и сюда прибегут.

И приказал воину кувшин с живой водой взять и мёртвых овечек окропить.

Поспешил воин на опушку, мёртвых овечек живой водой окропил. Овечки мигом на ноги вскочили, отряхнулись от росы, радостно заблеяли и к стаду побежали.

До вечера паслись овцы на лугу возле дворца, а трубач с двумя воинами по всем покоям подпаска водил, сокровища и чудеса разные показывал.

Ходили они, ходили и пришли в подвал. Там под соломенным навесом — колодец, а в колодце не вода, а золото блестит-переливается.

Подхватили воины с двух сторон подпаска, головой в колодец окунули и снова на землю поставили.

А трубач из-за голенища медное зеркальце достаёт и говорит:

— Погляди на себя, крестьянский сын!

Посмотрел Павлуша в зеркало и оторопел. Вместо растрёпанных выцветших волос золотые кудри вьются.

На заходе солнца простился Павлуша с трубачом и воинами и погнал стадо домой.

А когда лесом шёл, обмотал голову тряпицей, чтобы никто золотых кудрей не видел.

На скотном дворе поглядел старый пастух на овец и говорит:

— Видно, досыта травки овечки наелись, вон как бока-то округлились у них. Уж не в лесу ли ты их пас?

Подпасок ничего не ответил, смолчал.

— Ну что ж, коли тебя великаны не трогают, паси овец в лесу. А голову почему тряпкой обвязал?

— На сучок напоролся…

И с той поры так и повелось: овцы каждый день на лугу возле замка паслись, Павлуша с воинами в покоях пировал, а старый пастух перестал спрашивать, куда Павлуша стадо гонял и почему у него голова тряпкой обвязана.

Много или мало времени прошло, созвал опольский князь всех, сколько ни есть в его владениях, стекловаров и велел им стеклянную гору отлить. Высокую, как Чантория[1], острую, как башенный шпиль, и чтоб она в Одре отражалась.

Вот стоит гора высокая, в голубой воде отражается, на солнце горит-переливается. И кликнул клич опольский князь:

— Кто три раза на коне до вершины доскачет, тому дочь в жёны отдам.

Дочь у князя одна-единственная, и всё богатство после его смерти ей достанется.

Быстро разнеслась об этом весть, и вот стали съезжаться к княжескому двору храбрые рыцари, знатные вельможи. Всем охота счастья попытать.

Да не тут-то было!

Под одним конь пал, другой шею себе свернул, третий вместе с конём погиб. С каждым беда приключилась, никто и до середины горы не доскакал.

Павлуша в тот день, как всегда, погнал в лес овец.

Вот приходит он в замок, а трубач ему и говорит:

— Поезжай-ка и ты, крестьянский сын, счастья попытать. Коня мы дадим тебе из конюшни великаньей. Для великанов кони-то малы были, держали они их для забавы, разным штукам обучали.

Вывели из конюшни вороного коня. Три статных молодца на плечи друг дружке станут — до седла не достанут. Вот какой конь! Сбруя на нём серебряная, и узда серебряная, и чепрак серебряный, и седло серебряное, а на подковах — шипы алмазные.

Нарядили Павлушу в кафтан парчи серебряной, приставили к коню лестницу, влез Павлуша на коня по лестнице и поехал.

Едет Павлуша лесом, а золотые кудри верхушки деревьев вызолачивают, будто второе солнышко светит.

Дивится народ, в стороны расступается, — отродясь никто такого коня-великана не видывал.

Павлуша коня пришпорил. Конь подскочил — и до половины горы допрыгнул. Подскочил ещё раз — и до вершины достал. А с вершины одним прыжком на земле очутился.

Обрадовалась княжна. Бросила смельчаку рубиновый перстень, пастух тот перстень подхватил и в лес ускакал.

Пригнал Павлуша вечером овец, а старый пастух и говорит:

— Ох, было нынче на что поглядеть! Прискакал к стеклянной горе молодец на вороном коне, а конь с дом величиной!

На другой день воины вывели из конюшни коня в яблоках. Тот был большой, а этот ещё больше! И всё на нём золотое! И сбруя, и узда, и чепрак, и седло.

Нарядили Павлушу в кафтан золотой парчи. Кафтан золотой, кудри золотые — прямо загляденье!

Влез пастух по приставной лестнице на коня и поскакал к стеклянной горе.

В тот день никто даже до половины горы не допрыгнул. Никому охоты нет шею себе ломать.

Стоит народ, озирается: не приедет ли опять рыцарь на коне-великане? Всем любопытно узнать, кто он таков и откуда.

Как увидели коня в яблоках, а на нём всадника в золотом кафтане, гору кольцом окружили, клянутся-божатся, что коня за узду схватят и до тех пор не отпустят, пока рыцарь не скажет, кто он и откуда родом.

Пришпорил Павлуша коня. Конь прыгнул — и до половины горы доскакал. Скакнул ещё раз — и до вершины достал.