Болтливый по природе, Швентас долго тер теперь голову руками и собирался с мыслями.

— Был в Пилленах, — начал он. — Что ж? Мать не верит, что сын жив! Забыли о нем… что ли… не знаю! Я им твержу, что он, может быть, вовсе не убит, что ходят слухи… а они надо мной смеются.

— Ты был в Пилленах? Тебя впустили в город? — воскликнул Бернард, задетый за живое. — Рассказывай, что видел на этом дровяном дворе! Наши подъезжали на судах, делали разведку со стороны Немана… куча, говорят, сосновых бревен, поваленных горой; только подпалить и выкурим зверье…

Свальгон покачал головой.

— Нужно быть железным, чтобы подкрасться к этому костру, — сказал он, — не так легко туда пройти… и не очень-то легко займется сруб огнем.

— Кто там верховодит? — перебил крыжак.

Свальгон понурил голову.

— Старый там есть Вальгутис, — пробормотал он, — ну, и кунигасыня Реда.

— Так… вдова… да какой из нее там толк? — оборвал Бернард.

— Какой толк? — усмехнулся Швентас. — Она там всему делу голова…

Крестоносец засмеялся.

— Ты спятил, — сказал он.

Швентас замолчал. Некоторое время они оба смотрели друг на друга, ничего не говоря.

— Ну, рассказывай, — начал Бернард, — что видел?

Холоп, явно раздосадованный, вдруг стал сыпать словами, точно стараясь сразу от всего отделаться:

— Что видел? Ну, толстые стены, валы, частоколы, много разных людей, большие силы… Женщину с мечом, смелую, как мужчина. Хорошо, что ушел оттуда целым.

— И так перепугался, что не посмел ни глядеть, ни говорить, — перебил крыжак. — Ты на старости стал глупой скотиной, нет от тебя никакого толку. Только твоего и дела, что ходить за лошадьми да убирать навоз.

Хорошо, что крестоносец не заметил улыбку, искривившую губы батрака.

Швентас промолчал.

Бернард еще раз напрасно попытался извлечь из него что-нибудь. Швентас продолжал молчать или отвечал полусловами. Было ясно, что он потерпел неудачу. Правда, он не изменил, потому что вернулся… но… бывший когда-то таким расторопным и хитрым соглядатаем, Швентас на этот раз пришел ни с чем.

Однако Бернард не хотел запугать его криком, а старался получить хоть какие-нибудь дополнительные подробности об опасном путешествии своего лазутчика.

— Когда ты говорил ей, — домогался он, — что ребенок, быть может, жив, смотрел ты ей в глаза? Не менялась ли она в лице? Не вздрогнула? Не была взволнована?

— Не верит! — повторил Швентас. Бернард задумался.

— Гм, — сказал он, — может быть, нашлись бы доказательства… да ты-то уже чересчур выдохся.

Холоп не возражал; постоял немного у порога, а потом, отпущенный неласковым ворчливым словом, вышел.

Когда он, сгорбленный, измученный, едва плелся по направлению к конюшням, ему повстречался брат госпиталит Сильвестр. Сострадательному брату довольно было встретить последнего из батраков больным или страдающим, чтобы не пройти мимо. Швентас даже не заметил монаха, а только почувствовал ласковый удар по плечу.

— Что ты так плетешься, как будто за спиной у тебя две меры жита? — воскликнул он.

— Устал… промерз… напала хворь… — пробормотал Швентас.

— С чего это ты так?

— Посылали… — неохотно ответил парень, — подошла зима… опухли ноги…

И он почесал себе затылок.

Госпиталит пристально к нему приглядывался.

— Ну, ступай дня на два на больное положение; немного отдохнешь…

Швентас обрадовался, но боялся, что скажет Бернард.

— Не смею, — пробурчал он.

— Я приказываю, — крикнул бойкий старичок, — ступай вниз, к рабочим… если будут силы, то немного прислужись там… и пользу принесешь, и грешное тело побалуешь.

И госпиталит указал рукой на нижний замок. Батрак поклонился и пошел. Отдых в тепле, на лучшей пище, которая давалась всем больничным, ему очень улыбался. А Бернард?.. Пусть себе посердится… Швентас не очень-то теперь об этом беспокоился.

Попасть в лазарет, хотя бы и по приказанию брата Сильвестра, было совсем не так легко. Правда, он был здесь хозяином; не безграничное мягкосердечие его было всем известно, а также чрезмерная поблажливость, а потому помощниками ему назначали людей, которые умели быть построже.

Лазаретные палаты в начале зимы всегда бывали переполнены, в особенности же предназначенные для рабочих и для челяди: там не пустовал ни единый уголочек.

Когда явился Швентас, которого немцы не любили и обзывали медведем и животным, старший над палатой, увидев вновь прибывшего, не хотел и слышать о его приеме.

Напрасно ссылался Швентас на приказание Сильвестра…

— Ложись в навоз и там проспись, — кричал смотритель, — здесь для тебя нет места!..

Но, наперекор всем, именно потому, что его не принимали, Швентас решил остаться. Он не возражал, но прислонился к стене и не двинулся с места.

Надсмотрщика это раздражало. Он попробовал браниться… не помогало. Швентас добился, что его сердитым подзатыльником всунули в палату.

— Лезь, лентяй, нечистое животное, гниль литовская! — орал надсмотрщик. — Жри и жарься… только дармоедствовать я тебе не дам. Ступай, служи!

Лазаретная работа не пугала Швентаса, а потому он не перечил. Его сейчас заставили разносить миски с едой, подавать воду, сторожить, подтоплять печи… Кстати, выкроили ему и дневной паек и дали возможность обогреться.

Сильвестр пришел не скоро… жаловаться было некому; да и не на что…

Вечерю Швентас разносил с таким уверенным видом, как будто век ничего другого не делал. Спать завалился в кухне и спал до света. А на утро никому и в голову не приходило гнать его. Госпиталит явился к первому завтраку, увидел Швентаса в пылу новых обязанностей, улыбнулся ему и нашел, что все в порядке. А так как должность служки в палате для рабочих показалась Сильвестру лишнею, то он взял Швентаса с собой наверх, в помощь при рыцарском и чужеземном отделениях.

Вечером сам Сильвестр дал ему маленький кувшинчик, миску с крышкой и указал на двери, чтобы снести в соседнюю палату. Швентас шел, с любопытством глядя по сторонам, так как никогда еще не бывал в том помещении.

Переступив порог соседней комнаты, он уже собирался поставить миску на стол возле больного, когда, взглянув, весь задрожал, так что едва не выронил из рук кувшина… и стал как вкопанный.

Перед ним сидел юноша с бледным лицом и грустными глазами.

Швентас стоял, смотрел и готов был убежать со страху.

— Что с тобой? — спросил больной и отвернулся. И в тот же миг Швентас увидел на обнаженной шее, под левым ухом, родинку с гороховое зернышко, о котором говорила Реда…

Сдавленный крик вырвался из его груди.

Юрий с возраставшим недоумением смотрел на незнакомого слугу.

— Что с тобою? — повторил он.

У Швентаса едва хватило сил поставить на столик миску и кувшинчик, и он уже пал на колена и стал целовать ноги юноши, но говорить не мог.

Юрий пятился, полагая, что имеет дело с сумасшедшим. Тем временем холоп пришел в себя, встал и, беззвучно смеясь во весь рот, не отрывал глаз от родинки на шее отрока. Юрий все еще ничего не понимал, пока Швентас, схватив его за руку, не прижался к ней жесткими губами и не пролепетал:

— Кунигас!

На лице юноши выступил румянец; он встал во весь рост и приложил палец к губам…

— Как ты узнал? — шепнул он.

Швентас закрыл рукою рот, продолжая смотреть в оба на молодого человека. Он вспомнил, что пора вернуться к исполнению обязанностей, но на прощанье, еще раз поднеся к губам белую руку Юрия, засмеялся и убежал как сумасшедший.

Больной остался опять один, не понимая смысла приключившегося. Откуда мог знать этот человек, что он княжеского рода? Может быть, он также литвин? Или кто-нибудь выдал тайну?

Подозрение падало на того мальца, который приходил по вечерам. Потому Юрий ждал его прихода и, едва пригубив содержимое кувшина, стал загадывать, скоро ли все уснет и явится Рымос.

Пришлось ждать дольше, чем обыкновенно. Но наконец раздались тихие, крадущиеся шаги, и на поруге появился верный Рымос. Юрий с большим оживлением выбежал к нему навстречу, стал рассказывать случившееся и выговаривать за неосторожную болтовню.