— Ротмистр, знаешь ли, что делается? Знаешь ли ужасную новость?!

— Что же такое?.. Австрийцы!..

— Мы погибли совершенно!

— Где, что, как? — спросил спокойно старик. — Что же случилось? Успокойся, не пугай! О чем ты говоришь?

— Знаешь ли, что этот дьявол Дендера разоряется? Уж у него по залогам взято Сломницкое поместье, и остального имения едва хватит на уплату долгов!

— Что ты плетешь?

— Да так! Абрамка едет прямо из Житкова: на Сломники несомненный секвестр; хотел вывернуться этот угорь, но с казной не удалось. Еще перед отъездом выманил у меня, бестия, десять тысяч! Пусть же слезы мои и слезы детей моих, и мой труд падут на его душу!

— Успокойся, пан Каспар! — сказал ротмистр, покручивая усы. — Садись, потолкуем порядком. Тут не проклинать надо, но подумать. Нечего заранее так пугаться. Если бы и взяли у него Сломницкое поместье, он может ответить и Дендеровым; есть у него еще что-то и за женой.

— О, жена не подписывалась на обязательствах!

— Это не беда.

— Но твоих у него что-то порядочно?

— Двести, любезнейший пан Каспар!

Пенчковский схватился за голову, пригнулся к земле и крикнул. Ротмистр хоть и побледнел и смешался от неожиданной новости, но не видно было, чтобы она слишком его поразила. Он казался спокойнее Пенчковского, прошелся по комнате, задумался и прибавил:

— А наконец, на все воля Божия! У меня есть кое-какой грош. На меня и на Франю хватит. По крайней мере, буду спать, что если кто посватается, любит ее искренно, а не гонится за деньгами. Впрочем, у меня ведь есть законное письменное обязательство.

— Да что оно поможет с этаким мотыгой?

— И то правда! И потому-то я и говорю себе: воля Божия! Воля Божия! Хоть сердце сжимается при мысли, что труды целой жизни пошли, с позволения сказать, в. болото. Но пропасть это совсем не может, только протянется. А у тебя, сударь ты мой, хорошее обязательство?

— Едва выканючил новое, на простой бумаге! Но уж такая вечно моя доля! Нелегкая дернула затерять где-то старое обязательство; похлопотал порядочно, водили меня, мучили, и Смолинский прежде заставил дать еще в долг 10 000. Видишь, прежде я был записан на листе с 1829 года и срок имел порядочный, а теперь я буду последним, потому что мое обязательство новое, свеженькое.

— Э, любезный сосед! — сказал старик Курдеш с решимостью шляхтича давних времен, трепля его по плечу. — Видишь, я теряю больше тебя, однако, полагаюсь на волю Божию. Чего бояться? Станем надеяться на хорошее. Дендеру черти не возьмут, сударь ты мой, выкарабкается, заплатит, избегая сраму; наконец, у него есть чем ответить, хоть бы сам пошел с сумой. Между тем не станем разбалтывать беды и пугать людей; я забочусь о том, чтобы не узнала об этом моя Франка, потому что бедняжка стала бы плакать, а плакать не о чем. Ну, а если бы и потеряли, кусок хлеба будет! Господь Бог дал, Господь Бог взял — да будет благословенно имя Его!

— Хорошо вам говорить! — воскликнул запальчиво Пенчковский. — У вас одно дитя, деревня, может быть, и капиталец еще найдется; но мне, но мне! — прибавил он увлекаясь. — О, эти заемщики! Где у них сердце, где совесть! Да пожрет их ад! Чтоб мне никогда не знать их, с их шестью процентами! Каждый из них берет, не думает, как отдать, а потом отделывается сеном; а что шляхтич пойдет с сумой, без куска хлеба, что ему до того, лип» бы он ездил в карете и было бы у него защититься или мошенничеством каким-нибудь, или фартучком супруги, или каким-нибудь там чертом. Но со мной не так-то будет легко! Я стану кричать, буду ругать, буду перед людьми корить их в кровавой обиде!

Пенчковский предавался совершенному отчаянию; ходил, как сумасшедший, натыкаясь на мебель, толкаясь о печь, о камин, бледный, на себя не похожий, сам пугаясь своего исступления. Старый ротмистр, немного встревоженный, казался спокойным свидетелем этой сцены; наконец взял Пенчковского за обе руки и насильно посадил его на диван.

— Мой любезнейший сосед, — сказал он, — не тревожься так, люди считают меня большим простаком, старым рубакой, но я знаю немного и законы. У нас ведь в старину, сударь ты мой, ни было шляхтича, который бы не лизнул законов. У всех были тяжбы, каждый цитировал законы, даже барыни наши; моя покойница мать, в случае надобности, умела, бывало, и прусскими дополнениями пустить пыли в глаза. И так скажу тебе, сударь ты мой, между нами, что наше дело не очень плохо. Дендерова, как бы то ни было, хватит; мне следует двести тысяч, и я, стало быть, главный кредитор; держись при мне, сударь ты мой, не потеряешь ник гроша, я уж тебя, сударь ты мой, не оставлю…

Пенчковский чуть не кинулся в ноги старику, который подхватил его.

— Ради Бога, что ты, сударь мой, делаешь? — воскликнул он. — Есть за что благодарить? Рука руку моет, нога ногу поддерживает; брось эти церемонии; а для успокоения этой дьявольской тревоги не выпить ли нам рюмочку старой водки? А?

Пенчковский выпил бы смолы. Он принял охотно предложение и, успокоенный несколько, ел, дав волю языку, нападая на обманы людей, разоряющих шляхту, на все несправедливости тех, которые берут деньги сами, а уполномоченным поручают за себя рассчитываться и вырывают последний грош, добытый в поте лица, чтоб проиграть его в карты или кинуть на ветер. И было что послушать, потому что у нас на Волыни довольно бывалых и настоящих подобных примеров.

Поздно ночью уехал Пенчковский из Вулек и на другой же день хотел отправиться к ротмистру Повале как кредитору; но Повала уже за день перед тем узнал о конфискации Сломницкого поместья.

Ротмистр, который недавно еще только оставил военную службу, не имел понятия о делах и воображал графа миллионером, графиню божеством и ангелом, к которому желал приблизиться, вдруг упал из эмпирий в омут при известии о положении дел графа. К тому же имел право упрекать только самого себя, потому что, не прошенный, сам вызвался дать в долг 30 000 на фуфу!

Правда, отчасти он был вознагражден необыкновенною (думал он) привязанностью графини, доказательства которой, впрочем, были еще так слабы, что он не смел похвастать ими, но, однако ж, когда шла речь о графине, вздыхал значительно. Несмотря на это, заплатить тридцать тысяч за равнодушие мужа казалось ему дорого, и еще неприятнее было остаться с носом!! Все это имело страшно смешной вид! Вздохи графини, слепота и притворное добродушие графа не вознаграждали такой большой потери. Ротмистр, остыв от гнева и удивления, наговорившись с самим собой и выкуривши одну за другой около ста трубок, воскликнул, утешая себя:

— Э, наконец пусть мне кажется, что я проиграл! Это долг на честное слово, не может же он пропасть на фуфу.

Сказав это, он лег и стал насвистывать вальс, но свистание прерывалось часто вздохами. И так пролежал он полдня, вдруг явился казачок из Дендерова с записочкой.

Графиня приглашала на чай.

— Все объяснится, — сказал он, поглядывая в зеркало, — как это будет; в крайности пугну его дуэлью, если не отдаст.

Между тем, как это везде бывает и у нас, может быть, больше, чем где-нибудь, с неимоверными прибавлениями и постоянно увеличиваясь, разлетались разные вести по остальной части соседства. Богатый у нас как раз превращается в страшного миллионера, лишь бы имел несколько тысяч рублей в запасе; едва поскользнулся кто-нибудь — сразу банкрот, и никто уже не даст ему ни гроша. Так было теперь и с графом: вчера миллионер и спекулятор, на утро был уже разорен; говорили, что у него взяли Сломницкое поместье, что жена отделилась со своим имением, что Дендерово с принадлежностями разорвут кредиторы и что граф пойдет с палкой и с сумой. Были и такие, которые собирались уже на продажу с молотка утвари и движимости в Дендерове и подумывали о покупке соседних им деревень. Происшествие это сделалось предметом всех толков в соседстве, удивительнейших предположений и самых диких догадок.

Принарядившись тщательнейшим образом, ротмистр в новой нейтычанке отправился в Дендерово. Правда, с того времени, как разнеслась весть о плохих делах графа, графиня значительно постарела в глазах ротмистра, кокетство ее повытерлось; но не менее того, ум ее и то уважение, которым она пользовалась в целом околотке, делали победу чрезвычайно привлекательною. Без сомнения, в этом было более собственного самолюбия, чем любви, но сколько сильных страстей только на самолюбие и опирается!