— Это уже мое дело. Много ли наличных в кассе?

— За вычетом того, что следует мне…

— А, так уж ты прежде себе высчитываешь!

— Мне очень нужно…

— Об этом после… Сколько денег в кассе?

— Право, я не считал…

— Ну, так я, может быть, скажу тебе, сколько должно быть! Смолинский рассердился и пожал плечами.

— Да что, ваше сиятельство, даром воду толочь? Хотя бы и нашлось что в кассе, да что же это при настоящих обстоятельствах? Есть еще полторы тысячи рублей.

— Сколько ты взял за лес из Сломницкого поместья?

— Дали гуртом двадцать тысяч злотых.

— Прекрасно, это уже тридцать.

— Но, ясновельможный пан, мне очень нужна моя собственность.

— Надеюсь, ты тут не первый, — сказал граф с принужденною вежливостью. — Не бойся, твое не пропадет. У меня с собой еще есть 30 000, из которых истрачено очень мало, потому что в Житкове нечего было делать, и я обошелся малым; вместе составляется около 60 000. Этого на первый раз будет довольно; а что делать дальше, подумаем.

В эту самую минуту в передней поднялся шум; кто-то пробивался к графу, воюя со слугами. Двери с шумом распахнулись, и в комнату влетел Пенчковский, задыхающийся, побагровевший, обеспамятевший. Глаза его были налиты кровью; вся фигура выражала сильнейшее беспокойство и раздражение.

— Это что за история, любезнейший Пенкося! Как поживаешь! — воскликнул граф. — В такое время! Что же привело тебя?

Пенчковский холодно поклонился.

— Вы извините меня, ясновельможный граф, что так неожиданно врываюсь к вам, но, право…

— Что же случилось, любезный Пенчкося? — спросил граф предупредительно, но гордо и важно.

— Я так несчастлив, — заговорил Пенчковский в замешательстве, — что должен, хоть и не хотел бы, надоедать ясновельможному графу; но такое обстоятельство…

— В чем же дело, мой Пенчковский? — спросил медленно граф. — Что такое?

— Я в таких обстоятельствах, извините меня, ясновельможный граф, но я обременен семейством; выработав в поте лица, я не могу потерять… Мой капиталец мне нужен.

— Какой капиталец? Как же это? Неужто ты хотел бы уже взять его назад? Да ведь едва прошло несколько недель, как ты дал мне его и взял вексель?

— Я знаю, что срок еще не прошел; но при таких обстоятельствах… сжальтесь надо мною! Дети, жена без куска хлеба! Не погубите меня!

Он стал путать и бормотать невнятно, заклинать, грозить, плакать и просить.

— Что же это так загорелось? — произнес граф. — А, а! Догадываюсь, — прибавил он, хватаясь за бока от смеху, — это конфискация Сломник задала тебе такого страху! Ха! Ха!

И он вдруг перестал смеяться и гордо, с гневом обратился к задумавшемуся шляхтичу.

— Знайте, сударь, — сказал он, — что я не желаю и не прошу ни у кого денег, а если у кого возьму, делаю ему одолжение! Сколько ему следует?

Он взглянул на стоявшего у дверей Смолинского.

— Сейчас сосчитаю, — сказал тихо управляющий.

— Прошу сейчас же заплатить этому господину, — произнес Дендера гордо и повелительно. — Сейчас, не откладывая до завтра, сию же минуту! Мое почтение!

Сказав это, он отвернулся, будто обидясь, напевая и притворяясь сильно разгневанным.

Пенчковский сам не знал, что с ним делается. Смолинский не двигался с места и только моргал то на Пенчковского, то на графа, весьма недовольный предстоящей уплатой.

— Но не сердитесь, ясновельможный граф, — выговорил наконец шляхтич, — ведь это добытое в поте лица, накопленное, единственное богатство моих деток…

— Я ни во что не вхожу, — возразил граф, — вы не доверяете мне, возьмите ваши деньги и ступайте с Богом; но я с этих пор не имею к вам доверенности, и потому поместье, которое вы имеете от меня, прошу сейчас сдать и сейчас же выезжайте!

— Ясновельможный граф!

— Ни слова! Смолинский! Прошу принести сейчас сюда деньги! Вексель с вами?

— Со мной. Но, ясновельможный граф!..

— Без всякого но! Плачу и мое почтение; даю законное время на сборы и будьте здоровы!

Смолинский, как ни был недоволен, отправился за деньгами и принес их скоро, — касса была напротив. Граф отсчитал, молча отдал, взял вексель, разорвал его в мелкие куски и надменно кинул в камин.

Шляхтич так ошалел, одурел, так радовался и беспокоился вместе, что, не имея силы сосчитать деньги (у него в глазах рябило), схватил их только, сунул в карман, хотел раскланяться, но граф стоял к нему спиной, и он вышел потихоньку.

— Так делаются дела, — сказал Дендера сыну, — плачу ему несколько десятков тысяч, но завтра вдвое и трое больше этого достану, если захочу. Судьба не могла послать мне ничего лучше, как этого переполошившегося Пенчковского. Только бы узнали, что я заплатил по простому векселю, станут давать все, станут просить меня, чтобы я удержал у себя их деньги.

Он потер руки.

— Прекрасно, отлично, великолепно удалось мне с ним! Пенчковский кричал бы во все горло и других бы бунтовал; я заткнул ему рот; он должен сознаться, что я заплатил ему до срока. Увидишь, какой это произведет эффект!

Все рассчитано было у графа, увы, только на эффект! И предположения на этот раз оправдались, потому что первый же Смолинский, хоть и старая лисица, сказал самому себе:

— Э, такие люди никогда не гибнут! Они словно кошки: сбрось их с какой хочешь высоты — всегда на ноги падают; встают и летят. Должно быть, у графа есть тайные средства и надежды: иначе сбился бы с панталыку, а он держится бойко… Не время еще бежать.

Нужно было умаслить старого Курдеша, чтобы не напоминал о своих двухстах тысячах. Граф подозревал, что ротмистр-конфедерат уже не так верил ему, как прежде, потому он раздумывал, как бы прибрать его к рукам и, желая употребить в дело Сильвана, решился поговорить с ним еще откровеннее и определительнее. Его несколько беспокоило, что на первые намеки сын ничего не ответил ему, он решился узнать намерения Сильвана.

Не без колебания, однако ж, и несколько пристыженный, приступал он к возобновлению разговора, уже возбужденного однажды и кончившегося ничем; но это было необходимо.

Он остановился перед сыном, взглянул на него, как бы спрашивая, сумеет ли он исполнить поручение, и начал так:

— Многое, многое зависит от того, чтобы старый Курдеш не заикался о своих двухстах… Он может расшевелить других, становясь против меня, а двухсот тысяч из песку не совьешь.

— Тяжело пособить этому. Разве просить?

— Помилуй, кто же просит? Ты чересчур наивен; я уже говорил тебе о средстве, в котором ты можешь быть мне полезен.

Сильван молчал.

— Слушай только внимательно! Я знаю, что тебе приглянулась его дочь.

При этом замечании молодой граф смешался, полагая, что отцу уже известно его неудачное волокитство, покраснел, но, притворяясь равнодушным, ответил:

— Так себе, порядочная девочка.

— И хочется тебе немножко повертеться около нее?

— А кто ж это вам сказал? — спросил живо Сильван, все-таки в предположении, что граф знает все, хоть на самом деле старик ничего не знал; он отгадывал только; но ободренный успехом, притворился тотчас же всезнающим и подхватил:

— Кто сказал, тот сказал, а уж верно то, что она приглянулась тебе, и я очень рад этому.

Сильван пожал плечами.

— Этого-то мне именно и нужно.

— Но какое же тут отношение к делу? — спросил несколько недовольный сын. — Надеюсь, вы не намерены женить меня из-за каких-нибудь ничтожных двухсот тысяч!

— Спаси Бог, что за дикая мысль! Никогда этого не позволю! Но ведь тебе не сделает слишком большой неприятности поволочиться за ней.

— Это другое дело.

— Волочись, люби, занимайся ею, бывай у них, а я, когда ты захочешь отделаться (если это увлечет тебя), — явлюсь к тебе на помощь. Старик готов отуманиться надеждой на женитьбу: шляхта в этом отношении чрезвычайно глупа; бывали примеры; он не захочет раздражать меня процессом и будет себе тихонько сидеть со своим долгом. Высмотрев время, я явлюсь разгневанный, будто только теперь узнал обо всем и прикажу тебе прервать все сношения.