Она взяла букет резеды со столика, подержала его с минуту, подошла к фортепьяно и бросила его далеко на деку, так, что он упал оттуда. Вацлав поднял и отдал ей с улыбкой.

— Мне не надо его, — ответила Цеся, — я кинула его нарочно; резеда мне надоедает; слабый запах, цветок не видный. Не понимаю, зачем сеют его, зачем появляется он в садах и залах. А вы не любите резеды?

— Я, — сказал Вацлав, — прежде любил, а теперь…

— Теперь вам, вероятно, нравятся более полевой мак и ноготки!! Ха, ха! — и она стала смеяться так принужденно и неестественно.

— Может быть.

На этом разговор прервался, а в залу влетел преследующий Вацлава пан Мавриций Голобок с Целенцевичем. Литератор этот спешил, по собственному его выражению, употребить свое влияние на молодого человека и захватить над ним нравственную власть в пользу подписки на Третьегодник и Двумесячник…

Поздоровавшись со всеми, он поспешил «отрекомендовать себя» (его собственное выражение, не мое) графу Вацлаву, к которому тотчас же привязался с особенным азартом, выезжая на избитых уже столичных новостях по части музыки. Толковал о Рубини, о Пасте, о концертах, об искусстве его, о Тальберге, о Листе, а далее мало-помалу и о себе и о подписке на свои сочинения.

Хотелось ему своим враньем внушить о себе высокое мнение; он рассказывал, как пил с Листом, когда выезжал из столицы, как дружески ходил с Рубини, как Гензельт, несмотря на свою гордость, преклонялся перед ним и его музыкальной теорией, какие возвышенные философские статьи он обдумывает; далее пошла речь о «Пустыне» Давида и т. д.

Все это мешал он быстро, неловко, но эффектно перед Вацлавом, думая пленить его и озадачить. Но, увы! нетрудно отличить настоящее от поддельного, глупость не прикроешь никакими пышными фразами.

Так и случилось тут. Вацлав слушал, удивляясь только нахальству и многословию и не понимая, из-за чего этот господин хлопочет.

Всем другим между тем надоел Целенцевич, который в продолжение часа толковал свои теории, когда новый гость увеличил общество.

Это был старик Курдеш, выбритый, приглаженный, с саблей, покорный, униженно кланяющийся и пересыпающий свою речь всеми возможными учтивостями. При виде его старый граф заметно побледнел; это был именно тот день, когда Курдеш мог спросить свои деньги и затем, собственно, казалось, он и приехал. Приняли его, разумеется, как приятнейшего соседа и приятеля.

Испуг старого Дендеры увеличился, когда Курдеш после чаю, поклонившись чуть не до колен хозяину, попросил позволения поговорить с ним минутку наедине. Граф охотно согласился, обольщая себя в минуту грозящей ему опасности бесполезной надеждой; в голове его мешались самые дикие мысли, он то отчаивался, то снова мечтал о каких-то невероятных средствах. Но сложивши губы в улыбку, приняв спокойный вид, выказывая старику необычайную нежность и искренность, он отправился с ним в соседнюю комнату.

— Садитесь же, садитесь, мой дорогой, старый сосед, — сказал граф, дружески обнимая Курдеша, — кто в жизни помыкался по свету столько, тот имеет право на отдых.

Вот в какие нежности ударился уже должник; ротмистр только склонился униженно, погладил свои седые усы; но, казалось, это не слишком тронуло его и начал так:

— У меня, граф, есть к вам маленькая просьбочка.

— Что прикажете, что прикажете, любезнейший, почтеннейший сосед.

— Небезызвестно вам, ясновельможный граф, — продолжал Курдеш, — что у меня есть дочь, которую мне дал Господь вырастить. Может быть, найдутся люди, хотелось бы выдать ее замуж прежде, чем придется мне закрыть глаза; необходимо, чтобы было видно, что у нее есть и что будет; это важно, все мы люди. Вам, конечно, не сделает никакой разницы, ясновельможный пан, если вы в срок потрудитесь возвратить мой капиталец.

— От всей души! — воскликнул граф, не показывая ни малейшего удивления, ни замешательства. — Весьма охотно, очень хорошо, очень благодарен, что вы говорите заблаговременно, потому что при больших делах моих вы могли бы захватить меня врасплох.

Говоря это, граф глотал слюни, но не поморщился, хотя решительно не знал, как заплатить.

— Буду вам очень благодарен, — сказал Курдеш, — я только что приторговал деревеньку и уже почти порешил в главных условиях.

— А! Очень рад! Если можно узнать, какая же это деревенька?

— Это не тайна; я покупаю Цемерники.

— Цемерники! — сказал граф, поднимая голову. — Цемерники, у Фарусевичей! А! Знаю! Но там, кажется, не без греха.

Шляхтич, напугать которого было легко, спросил с живостью:

— Как? Какой же грех?

— А процесс за наследство с Боголюбами, которые просят на Фарусевичей; что-то, кажется мне, в роде девяти или десяти тысяч рублей…

— Это известно.

— Советую, однако ж, остерегаться, — прибавил граф, отходя и ковыряя в зубах, — притом Цемерники — это глина, горы, лесу мало и тот повырублен, воды нет; а почем за душу?

— По пятидесяти дукатов; дешевле нельзя было, именья поднялись в цене.

— Это довольно дорого; к тому же понадобится немало на строения, удобрения.

— А, это уж известно, — сказал Курдеш, вздыхая.

— Это не особенно выгодная покупка, — начал медленно Дендера.

— Может быть, но это по соседству, да, наконец, дело уже поконченное.

— Поконченное! А! В таком случае, очевидно, мне остается только поздравить, не о чем и толковать. Но покупать имения нынче до окончательного устройства инвентарей — значит входить в значительные убытки: имения должны упасть.

— Бог знает, — сказал спокойно шляхтич. — Бог знает. Упадут, вероятно, с тем чтобы подняться больше.

— К тому же, — продолжал граф в виде приятельского совета, — для дочери, для будущего зятя, кто знает, может быть, капиталец был бы приятнее.

Говоря это, он плутовски улыбнулся.

— А! А! Я должен поздравить вас с дочерью; хоть я и не имел счастия знать ее, но вижу, что она должна быть красивая и милая особа; ведь она и моему Сильвану вскружила голову до того, что он не давал мне покоя…

— Это большая честь моему дому, — отвечал Курдеш с поклоном, — но ведь это обыкновенная барская фантазия…

— Кажется мне, что тут что-то посерьезнее фантазии.

— Слишком низки наши пороги для графского сына, — сказал ротмистр, чтобы прекратить этот разговор и обратиться к делу. — Так я могу надеяться?

— А как же, как же, — произнес граф громко, — заплачу, заплачу в срок, будьте покойны! Я даже сам хотел послать спросить вас, любезнейший Курдеш, не будут ли нужны вам эти деньги. Я именно собираю все мои капиталы и хочу на будущее время уменьшить свои обороты. Конфискация Сломницкого имения сделала меня осторожным, надо прижаться. Итак, оставлю детям хорошее, чистое состояние, заплачу все долги. Дочери, которая выходит замуж за такого богатого человека, как маршалк Фарурей, приданого не нужно…

— Так можно поздравить? — кланяясь, спросил шляхтич.

— Благодарю, благодарю вас, любезнейший ротмистр; и Сильвана тоже должен женить, чтобы остепенился, это шальная голова… Слава Богу, — продолжал он, разгорячаясь, — выхожу из моих спекуляций победителем! Но Сломницкое поместье потеряно — неприятно это мне; но я значительно более нажил, так что, по всей вероятности, куплю себе еще имение, не ранее, впрочем, устройства инвентарий… Да, нынче покупать было бы промахом…

Граф говорил, а шляхтич упорно отмалчивался, не поддаваясь никаким убеждениям. Напрасно хозяин затрагивал его со всех сторон, он не дался в обман; только покручивал усы, держал себя вежливо и смирно, но от своего не отступал. Граф и не знал, откуда возьмет 200 000; однако, обещал уплатить в срок, рассчитывая или отделаться от уплаты, или подхватить где-нибудь денег… Несколько дней спустя, Сильван, познакомившись поближе с делами отца и сам обремененный долгами по уши, решил, что пора подумать о женитьбе, и смело отправился на охоту за приданым. Было уже чересчур поздно на воды; все, кто побогаче, разъехались по городам. Заняв несколько десятков дукатов у Вацлава, который не отказался услужить по-братски, Сильван нарядил свою прислугу в блестящие ливреи, привел в великолепнейшее положение лошадей и все свое хозяйство и тронулся в Варшаву, разыгрывая роль Волынского магната, рассыпая по дороге рассказы о своих тысячах Душ, дворцах, роскоши, к которой привык, и о семейных великосветских связях.