— Позвольте мне сказать вам, что в этом есть свое основание, — возразил Юрий. — Мы видели тысячу примеров разорения в первейших домах, вследствие не расчета и не основательных издержек, несообразных с капиталом.

— Это правда, — возразил Граба, — мы видели много господ, которые привезли из Италии, Франции и Германии разные библиотеки и картины для того лишь, чтобы в своей стране их распродать. Но неосторожность этих несчастных, которые считали за честь никогда не проверять своих кошельков, не может быть применима ко всем. А сколько теперь считаются банкротами и не имеют кредита, потому что покупают картины и книги?

Они приближались уже к дому, когда нетычанка, запряженная тройкой породистых лошадей, прикатила во двор. В ней сидел немолодой мужчина, румяный, довольно полный, крепко сложенный, в зеленом испанском плаще, с огромной пенковой трубкой во рту. Кучер, одетый по-краковски, погонял лошадей, поправляя шапочку с павлиным пером. Господин, сидевший в нетычанке, имел важный и самоувереный вид, в глазах его выражался сарказм; видно, что он о себе много думал. Увидев идущих Грабу и Юрия, он ударил по плечу кучера и велел остановиться. Он вышел медленно из экипажа, и, приподняв немножко шапку, приблизился к пану Грабе.

— Здравствуйте, почтенный сосед! — сказал, протягивая жилистую руку, приезжий и с покровительственной улыбкой встретил хозяина.

— Здравствуйте! — довольно холодно ответил Граба.

— Я приехал узнать, — сказал приезжий. — Мы видели вчера у вас огонь; мы опасались за господский двор и скирды; но, слава Богу, я узнаю, что только часть деревни сгорела.

— Лучше бы скирды мои сгорели!

— Вы шутите, любезный сосед. Мужик своему горю пособит, а при теперешней дороговизне несколько тысяч рублей, если не больше…

— Да, но я легче перенес бы этот убыток, нежели бедные крестьяне.

— Вы опять со своею филантропией! Испортите нам хамов.

— Хамов? — в удивлении спросил Граба.

— Я хотел сказать мужиков.

Они замолчали. Приезжий с важным видом шел и сопел; Граба, прикусив губы, молчал с выражением досады.

— Ведь нам нужно подумать о важном деле, — сказал пан Самурский, приехавший сосед. — Приближаются выборы. Вы поедете?

— Я? Конечно, поеду, потому что это долг всякого помещика.

— Вы поедете! — повторил с недовольным видом Самурский. — И вероятно, — прибавил он, — у вас есть уже кандидаты на примете?

— Разумеется.

— Мы выберем самых честных людей.

— Дай Бог! — сказал Граба.

— Как вам кажется, кому быть предводителем?

— Предводителем, — возразил медленно Граба, — должен быть самый достойный человек. — Предводитель — представитель образованнейшего класса людей — дворян; мы изберем, или, по крайней мере, должны избрать наилучшего и достойнейшего из своей среды человека, которым можно будет похвалиться. Представитель дворян, исполняющий одну из священнейших обязанностей, — есть беспристрастный судья между землевладельцами и крестьянами и должен быть достоин этой высокой миссии и добросовестным исполнителем ее.

— Да, да, да, да! — поспешно сказал Самурский. — Но вы должны согласиться, что дело здесь не о народе, а более всего касается нас самих. Предводителем должен быть богатый представитель уезда.

— Как вы это понимаете?

— Разумеется, должен принимать, когда нужно…

— Бутылками и блюдами! — смеясь, сказал Граба.

— Ну, и это нужно.

— Менее всего, коханый пан.

— Пускай и так; нечего спорить. Ну кого же мы изберем? Я не скрываю, что хотел бы знать ваше мнение и за кого будут голоса; в этом я имею свою цель.

— Признаюсь вам, что до сих пор я не знаю, кого бы следовало избрать: это дело, требующее размышления.

— О чем здесь думать? — сказал Самурский. — Вот есть вернейший кандидат, пан Паливода из Конопяты.

— Пан Паливода? Ха, ха, ха!

— Что вы имеете против него?

— Ничего за него, дорогой сосед.

— Как! Богач сумеет поддержать гонор уезда; а сохрани Бог дела, он знаком с губернатором, бывал у него на балах и даже в столице имеет связи. Вот какие поводы к избранию пана Паливоды. Наконец, чего еще хотите? Он честный человек.

— Как вы это понимаете? — вдруг спросил Граба.

Самурский покраснел.

— А кто же скажет, что он бесчестен?

— Подождите. Во-первых, не угодно ли вам определить, что вы понимаете под именем честного человека?

— Ведь это известно каждому, — сказал, натуживаясь, толстый господин.

— А мне кажется, нет.

— Честный человек; справедливый человек, — достойный человек, разумеется, это одно и тоже — подлости никакой не делает.

— Разве этого достаточно, чтобы его назвать честным?

— Но, ей-Богу, я вас не понимаю.

— Выслушайте два слова: честный человек не есть тот, который зла не делает, но который по своей обязанности делает добро.

— Но, что же вы имеете против пана Паливоды? Ведь вы знаете, что мы с ним родня?

— Я знаю, что вы ему родня, — спокойно возразил Граба, — и не имею никакой личности против него; но чтобы избрать его в предводители…

— Скажите, пожалуйста, почему нет? — гордо и нагло закричал Самурский, остановившись и заложив руку за жилет.

— Хотите ли вы услышать из моих уст всю правду, по совести? Будьте уверены, что я ее скажу.

— Конечно, нужно объясниться.

— С большим удовольствием. Паливода, может быть, честный человек, но до сих пор он однако ж не старался заслужить этого имени. Во-первых, с матерью своей, честной и пожилой женщиной, которую он должен уважать, он не ладит и этим подает дурной пример; во-вторых, он только думает о разврате, картах, кутеже; в-третьих, я знаю, что он предводительствовал бы посредством секретаря, а этот способ управления в высшей степени бесчестен.

Казалось, что с паном Самурским будет удар, до такой степени он покраснел от слов Грабы, взбеленился и рассерчал. Сначала он не мог пробормотать ни одного слова, но, наконец, бросаясь, как на цепи и внутренне бесясь, скороговоркой проговорил, ударяя себя в грудь:

— Позвольте, позвольте! Право, более невтерпеж! Вы мне, его родственнику, говорите…

— Я говорю истину, которую вы желали слышать.

— Во-первых, кому какое дело, как он с матерью живет?

— Если все видят его обращение с ней, то оно касается всех.

— Это семейные дела.

— Пускай и так.

— Ну, а что касается его жизни, разве не все должны покутить в молодости? Разве это бесчестит его имя?

— Бесчестит, господин сосед.

— Что! Карты, кутеж и девушки? О! Какие же это пороки? Ну! А на что молодость человеку?

— Верно, не для карт и кутежа!

— Разве это препятствует ему быть хорошим предводителем?

— Не только он не может быть с этими страстями хорошим предводителем, но даже ничем.

— Конечно! — закричал, бесясь, Самурский. — Это ничто иное, как личность, или ненависть.

— Напротив, пан сосед, в Паливоде я принимаю участие, потому именно, что несмотря на его недостатки, он имеет великие качества, которые могут ему указать лучший путь. Я говорю вам это, потому что вы, как родственник, обязаны вывести его не в предводители, но прежде стараться исправить его.

Самурский отвернулся.

— Гей! Петр! — закричал он кучеру. — Подъезжай! Мне нечего с вами говорить. До свидания.

И отвернувшись невежливо, вскочил в нетычанку, бросил на Грабу сердитый взгляд и уехал.

Граба перенес это оскорбление спокойно, с достоинством и низко поклонился отъезжающему Самурскому.

— Не правда ли, — сказал он Юрию, — что стоит ехать в уездный город, где на дворянском съезде будут составлять список избирателей к наступающим выборам. Если бы вы не торопились оставить наш край и не хотели бежать в Варшаву, то я пригласил бы вас поехать со мной. Вы бы тогда лучше узнали деревню и уездный город, а ведь это будет не без пользы для общего знания света.

— С вами я с величайшим удовольствием поехал бы, — сказал Юрий.

— Ну, а может быть, вы можете отсрочить свой отъезд? Юрий задумался, не решаясь утвердительно ответить.