А когда болеславовы дружинники показывались за стенами города и творили самосуд, то в страхе все разбегались перед ними, ибо они ни в чем не знали удержу, и всякое насилие сходило любимцам с рук.

Если случалось иной раз пожаловаться на них холопу, или кмету, или смерду, то король частенько за него вступался и карал виновников из жалости. Но если с жалобами на дружину являлись владыки или земские люди, король подымал их на смех и отпускал ни с чем. Потому везде, где показывалась королевская дружина, помещичьи усадьбы замыкались на запор.

Король не любил ни владык, ни влиятельных земских людей, ибо сердцем чуял их враждебность. Он прикрикивал на них и, где только мог, давал волю своему нерасположению. С каждым днем число их при дворе все убывало. А если у которого бывали нелады с соседями, то они предпочитали разрешать их на свой страх мечем, нежели нести на королевский суд.

Если ж к кому благоволил король, то также без всякой меры. Болеславцы тащили из казны, сколько кому вздумается; любимчики ходили в золоте и швыряли золотом. Король не обращал на это ни малейшего внимания. А кто хотел добиться таких милостей, тот должен был порешить со своим добрым именем и, ни на что не глядя, быть слепым орудием.

Убей! Ограбь!.. Надо было исполнять, не размышляя. Кто только раз заколебался, или осмелился перечить на полслове, тот навсегда терял его расположение: для Болеслава он был как пустое место и мог убираться со двора на все четыре стороны, благодаря Бога, что унес на плечах голову.

Болеслав не знал пощады; не знал, что значит выслушать человека и умерить гнев. Нечего и говорить о тех, которые осмеливались противиться его желаниям, пусть даже равноправные ему владетельные государи! Он никогда и никому не прощал сопротивления, считая себя настолько сильным, как бы никто не мог не то что одолеть, но даже попросту быть ему ровней.

Все его предместники, в том числе и набожный отец, свято служили церкви; он же хотел, чтобы церковь была у него на побегушках. Духовенства он не уважал, как уважали его отец, дед и прадед. Священнослужителей мнил своими ставленниками, которыми мог распоряжаться по собственному усмотрению. Потому он предпочитал епископов-поляков итальянцам и французам; поляки были более покорны и в его царствование занимали уже гнезненскую, вроцлавскую и краковскую кафедры, хотя в Риме смотрели на это косо.

В этот день в замке заметны были особые приготовления. Король со своими болеславцами, дружиной и обычными спутниками охот и прочих развлечений еще накануне вернулся в Краков ко дню, назначенному для внесения в казну даней и налогов со всех сословий государства. Обряд внесения отбывался обычно с великою торжественностью и пышностью, до которых король был большой охотник. Съезжались вызванные ко двору владыки, жупаны, земские и посадские люди, все те, которые обязаны были лично вносить подати. Они складывали дань у подножия трона, к стопам короля.

В давние времена случалось, что иные из желания похвастать вносили вдвое и втрое более, чтобы снискать милость короля. Другие, кому было не под силу, платили дань мехами в вязках: сороками и полсороками. Меха поступали в казну на подарки и на одежды для дворовых.

В этот день на равнине у холма над Вавелем все было приготовлено для завещанного стариною торжества, давно уже не отбывавшегося по причине войн и продолжительных отлучек короля. С раннего утра тянулись уже отовсюду к Кракову и располагались станом на окружающих лугах, у подножия холма пешие и конные и прибывшие с возами данники.

Здесь были разбиты королевские шатры и устроено для короля высокое седалище, обитое алым сукном, к которому вели несколько ступенек. Над помостом был раскинут полог для защиты от палящих лучей солнца, поддерживаемый золочеными шестами.

Болеслав превыше всего ставил царственную пышность и окружал себя величественной обстановкой всякий раз, когда ему приходилось выступать перед толпой. В этом отношении он брал пример с немецких кесарей, которых любил считать себе ровней.

Вскоре после восхода солнца в городе началось суетливое движение, а на лугу, в толпе народа, пронесся говор, что король сейчас приедет. И почти немедленно из замковых ворот показался блестящий поезд.

Действительно, было чему подивиться. Люди старые, видавшие виды в счастливые времена Болеслава Храброго, и те должны были признать, что им не случалось видеть более пышного двора. Подбор людей, красота и статность молодежи, доспехи и оружие блистали воистину царственною пышностью. Всюду сверкали и переливались красками привезенные с востока самоцветные каменья, великолепные ткани и оружие.

Впереди скакали глашатаи, трубившие в рога. Их обязанностью было оповещать народ, что едет государь, дабы ему давали дорогу и приветствовали с должным подобострастием. Рога были золоченые; шапки также оторочены золотыми галунамм и завязками; а числом их было двенадцать. Трубили они поочередно, на разные голоса, по четверо сразу…

За ними шел отряд пеших людей с топорами наголо и со щитами; все в одинаковых кафтанах, с перьями на шапках и загорелыми, угрюмыми, грозными лицами. Одетые на руках щиты были пристегнуты ремешками, обиты кожей, обильно позолочены и раскрашены гербовыми знаками. Щитоносцы были родом с дальнего севера; косоглазые и низкорослые, они угрюмо смотрели исподлобья.

За ними ехала верхом, на ухарских конях, государева челядь в голубых поддевках; поверх поддевок были панцири; кони до половины закрыты боевыми попонами; в руках длинные, окованные железом, блестящие копья. На головах ярко начищенные шишаки, с низко спускавшимися на нос забралами. Среди челяди преобладали краснощекие русины, здоровяки, задорно посматривавшие из-под заорал на толпившийся народ… Некоторые с коней пугали копьями лезших вперед любопытных, или замахивались ими на женщин, что каждый раз вызывало большой переполох.

За копейщиками гарцевала королевская дружина и ехал двор, ослеплявший роскошью одежд. Но каждый был одет по-своему, отлично от других, смотря по богатству и личным вкусам, стараясь перещеголять друг друга красотой и пышностью наряда. Каждый только о том и думал, как бы затмить соседа, а самому повеличаться.

Всяких можно было тут наглядеться доспехов: и старинных, которые когда-то привозили через Русь из-за моря, и новых немецких: саксонских мечей и франконских копий, покрытых с обеих сторон искусною резьбой и украшенных кистями; железных шлемов различного покроя, украшенных перьями, щетиной, птичьими крыльями, цепями. Каждый вылощил и вычистил свой шлем, чтобы он блестел на солнце и светился как серебряный.

У некоторых поверх железа шлемы были окованы золотистой жестью, горевшей на солнце и пылавшей на головах пожаром.

У многих свешивались с плеч звериные шкуры, подшитые красным сукном. У некоторых были на шлыках медвежьи головы, оленьи рога, птичьи клювы. Все раскошелились на пояса и цепи, густо изукрашенные самоцветными камнями, греческой финифтью и художественною чеканного резьбой. У поясов и на цепях висели большие и малые мечи, с богато украшенными рукоятями и ножнами, усаженными златоковаными гвоздиками. На левой ноге у многих были большие золоченые шпоры. Другие щеголяли золотыми удилами, наголовками уздечек и позолоченными челками у лошадей.

Кони были все под чепраками, одетыми поверх узорчатых попон, расшитых так ярко и цветасто, что не одна красавица искренно позавидовала бы лошадям. Женщины были преимущественно одеты в русское или греческое платье по образцам, вывезенным из Киева.

Таково же было происхождение большей части богатств и предметов роскоши.

Среди поезжан выдавался один, с государевой хоругвью. Хоругвь была алая с золотыми кистями шнурками, а на поле вышиты различные гербовые знаки и другие отличия.

Непосредственно перед королем ехали его ближайшие любимцы, разодетые пышнее и богаче остальных; а за ними, на малом расстоянии, сам король на любимой серой кобыле, покрытой золотой попоной.

Государева любимица, побывавшая с ним не в одном походе, откормленная, долгогривая, шла медленным стесненным шагом, точно знала, кого несет на своей спине. Вся сбруя была на ней золотая с алым, а над головой качался чуб, унизанный драгоценными каменьями.