Ежеминутно сборище под старым дубом увеличивалось, и к заходу солнца можно было насчитать до полусотни пожилых и, по большей части, почтенных, пользовавшихся весом, представителей земли. Много было мужей, убеленных сединами. Молодежь, созванная больше для подмоги старым, держалась поодаль.

По одежде и вооружению можно было распознать богатых владык и зажиточных землевладельцев; у некоторых оружие и утварь так и сверкали золотыми украшениями. Кони, которых молодежь стреножив, пустила пастись на луг, были также сытые, отборные, выхоленные, как у заправских рыцарей. Пеших в то время не ценили, и воину нельзя было обойтись без лошади.

Собравшиеся вполголоса вели беседу, когда одним из последних показался из леса Мстислав, сам друг с духовником. Челядь с младшим братом он оставил позади. При виде Мстислава многие стали приветно махать ему рукой, другие же кричали:

— Бывай![4]

Мстислав бодро соскочил с коня и помог сойти ксендзу, которого привез. Затем, отогнав коней к остальному табуну, поспешил присоединиться к тем, которые его здесь поджидали.

И знакомые, и незнакомые могли теперь ближе присмотреться к буженинскому пану, давно нигде не появлявшемуся, так как после похищения жены он долго не появлялся.

Был он человек средних лет, обросший черной бородой, рано тронутой сединою. С быстрыми глазами, низким лбом, коренастый, сильный, он поражал всех непомерною решимостью, светившеюся во всех чертах и уживавшеюся с глубоким горем и безграничным страданием, выражавшимися на лице. Он шел мерным шагом, бросая тревожные взгляды из-под густых нахмуренных бровей, и с своеобразной гордостью, смешанною со стыдом, принимал приветствия собравшихся. Вид всех тех, перед которыми ему предстояло разоблачить и обжаловать свой позор, повергал его в смущение и гнев.

Шедший с ним рядом ксендз, священствовавший в Кракове, казалось, трусил от избытка смирения, но, во всяком случае, держался гораздо спокойнее. Он то и дело нашептывал что-то Мстиславу на ухо, стараясь, по-видимому, умерить его страсти.

Все, лежавшие на траве под дубом, вскочили, чтобы приветствовать вновь прибывших. Одних Мстислав, волнуясь, прижимал к сердцу, других целовал в лицо и плечи, третьим кланялся, подсчитывая вместе, сколько было всех собравшихся.

Тем временем число их продолжало увеличиваться; кругом стоял гул от голосов, но, видимо, еще кого-то поджидали, так как многие оглядывались на лес.

— Ну, — отозвался старший из Топоров, — мы сами должны быть здесь и слугами, и господами, раз уж дошло до того, что нельзя довериться собственной челяди. Пусть же те, кто помоложе, разведут огонь, а мы сядем в кружок и поговорим о своих делах, чтобы не терять времени.

Тогда Мстислав, оглянувшись вокруг, тихим голосом сказал, что есть надежда увидеть на собрании епископа Станка, а потому лучше отсрочить начало веча до его прибытия. Все согласились и примолкли.

Молодежь, бывшая в веселом настроении, несмотря на унылые лица старших, стала охотно и резвясь готовить в стороне дрова Для разведения костра. Вечер был тихий и погожий, но выпала такая обильная роса, что стоило больших хлопот добыть огонь. Намучились с ним довольно, а когда, наконец, из кучи валежника и хвороста показалось пламя, всем стало легче на душе. То здесь, то там принялись за дорожные припасы, которыми все запаслись перед отъездом. Все раскладывалось на траве; вытащили бочонки, разыскали в складках платья кубки, и полились здравица за здравицей. Подкреплялись, угощали друг друга, и все громче и громче разносился над поляной веселый говор и гул голосов.

Только Мстислав да ксендз поместились в стороне. Первый присел на корточки; не ел, не пил даже, казалось, не слышал, что делалось вокруг, так он был погружен в собственные мысли. Он лишь тревожно всматривался в ту сторону, откуда можно было ожидать прибытия епископа…

Никто не заговаривал с убитым горем человеком, не раздражал его назойливыми взглядами, так как все чувствовали к нему глубокую жалость.

Уже порядочно стемнело, когда из леса выехали двое всадников, в одном из которых узнали епископа Станка. Мстислав с братом и некоторыми другими, вскочив, поспешили к нему навстречу. Остальные торопливо стали подыматься, переставали есть, оправлялись и готовились приступить к совещанию.

Молодежь снова подложила в костер дров; огонь весело вспыхнул и ярко осветил дуб, долину, толпу собравшихся земских людей и пасущийся в отдалении табун.

Собравшиеся стояли в немом ожидании, когда показался медленно шедший к ним епископ. Лицо его было важно и спокойно, а вместо приветствия он благословлял на все стороны крестом. Головы присутствовавших почтительно склонялись.

По бокам епископа заняли места два священника, а рядом с ними Мстислав. Наступила минута молчания, во время которой епископ, сложив руки, читал, по-видимому, тихую молитву. Вокруг, теснясь и надвигаясь, столпились земские люди, а епископ кивком головы подал Мстиславу знак.

Буженинский пан опустил голову и не сразу мог начать. Ему нужно было время, чтобы собраться с духом. Дыхание остановилось у него в груди при воспоминании о перенесенной обиде, и гнев душил его. Наконец, подняв глаза, Мстислав начал говорить тихим, сдавленным голосом:

— Нам надо посоветоваться, многомилостивые панове, посоветоваться, как помочь себе, потому что мы остались без защиты, как бы отданные на съедение дикому зверю! Посоветоваться надо и помочь, если не хотим погибнуть.

Мстислав на время замолчал, а кругом раздался глухой говор.

— Пора подумать о себе, — продолжал он, но снова замолчал, так как у него опять не стало голоса.

Все молчали в ожидании, что будет дальше. Мстислав что-то лепетал, как будто все в нем горело и кипело. Тер рукой покрытый потом лоб, смотрел в землю и не решался взглянуть в глаза присутствовавшим. Жаль было видеть сильного мужчину, онемевшего от горя.

— Давайте, посоветуемся, — повторил он глухо, — если не хотим погибнуть.

— Давайте же советоваться! — подхватил, сжалившись, Топор, опираясь на рукоять секиры.

Все они, Топоры, Старжовцы и Колки, шага не делали без своих секир.

— Пораскинемте умом о своих делах! — воскликнул он.

— Вы знаете мою беду, — начал, наконец, Мстислав, не подымая глаз, — стыдно говорить о ней. Но что делать: если зверь искалечит человека, он должен показать рану, хотя бы и в срамном месте. Так и я: срамно искалечен человеком, который должен защищать меня от срама… Король вместо того, чтобы быть мне защитой, стал разбойником… увел у меня жену…

Но тут сбоку кто-то перебил Мстислава:

— Да не сама ли ветреная баба напросилась к королю в любовницы? Я прихожусь ей родственником, — продолжал тот же голос, — а защищать не стану… скорее обвиню. Которая сама не хочет, с той не случится того, что с твоей Христей.

Мстислав гневно обратился к говорившему и чуть не ринулся к нему, воскликнув:

— Да разве вы не знаете, что такое женщина? Разве у женщины есть ум? Потому, если которая грешит, она не виновата; виноват тот, кто ввел ее во грех… она же, как дитя… Виноват король, показавший, что в нем больше песьей похоти, нежели совести и разума.

При этих словах Мстислав сильно ударил себя в грудь.

— Вы обвиняете ее, а я нет! Она женщина слабая и неразумная, а соблазнитель силен и подл!

Кругом поднялся ропот, а потом снова наступило понурое молчание.

Но вот из второго ряда стал пробираться вперед загорелый, широкоплечий мужчина, с лицом и осанкою воина. Он вошел в круг, огляделся и повел речь:

— Да разве только одно это преступление на совести у того палача, которому не пристало быть королем? Разве только одно? Спросите-ка, что он сделал со мной и с другими? Продержал нас столько лет при себе, в Киеве, а дома, что творилось? Чего ради сидели мы там? Стерегли его, пока он безумствовал?.. И я то же скажу, что и Мстислав: не бабы наши виноваты, потому что они как дети, даже под старость. Сердцем мы рвались домой и к детям, а он безжалостно держал нас за горами. Дома же слуги и конюхи, видя, что нас нет, силой прибрали к рукам наших жен. Ведь вы знаете, что мы застали дома, когда потеряли терпение. Как только весть о том проникла в Киев, я со всей своей сотней полетел из Киева сломя голову защищать то, что нам дороже жизни. Даже не спросившись у короля, можно ли ехать. И вот, вся эта сволочь позакрывала нам перед носом ворота; чуяли, негодяи, с чем мы приехали. Пришлось штурмом брать собственные дома, сечь, карать, вешать насильников. А на чью сторону стал король? Не на нашу ли? О нет! Он был заодно со сволочью, с насильниками, с челядью. А женам, жертвам позорного насилия, велел вскармливать собственным молоком щенят, да водить любимую свою кобылку, покрикивая, что она лучше всех неверных жен! Десятерым и более из наших братьев срубили головы за то, что они самовольно ушли из Киева. Я должен был спасаться бегством, а теперь скрываюсь в лесах, потому что мне также грозит казнь! Гнев короля обрушился на нас и на наших жен, а негодяи слуги и чернь, и холопы вышли сухие: их не смей тронуть пальцем, даже рабов!..