— Что с вами, граф? На вас лица нет!? — заботливо бросился к нему вернувшийся в залу полицеймейстер. — Позвольте помочь вам, Бога ради!.. Воды не хотите ли?

Но Каржоль молча отстранил его руку и, не прощаясь, вышел в прихожую. Он был близок к истерике и едва сдерживал себя, чтоб не разрыдаться. Вестовой накинул на него шинель, заботливо свел под руку с лесенки и усадил в те самые сани, в которых давеча возили его в церковь. Граф доехал домой, как в бреду, почти не сознавая, где он и что с ним делается.

На другой день генерал Ухов с дочерью и оба офицера благополучно уехали из Кохма-Богословска, провожаемые на поезд Закаталовым и комиссионером Мордкой. За буфетом, на станции, Закаталов приказал подать бутылку шампанского и просил своих «дорогих гостей» чокнуться с ним в последний раз, на прощанье, принять, так сказать, «дружеский посошок на дорожку» и позволить ему выразить от всей души свои чувства, поблагодарить их за приятные минуты и пожелать всякого счастья и благополучия в жизни, в особенности ее сиятельству Ольге Орестовне. Каржоль при этих проводах не присутствовал, и Ольга не поинтересовалась даже спросить у полицеймейстера, не знает ли он, что с ним? Вообще, даже имя его произнесено не было, и отъезжающие держали себя так, как словно бы для них и на свете его не существовало. Аполлон Пуп совершенно просветлел и ходил гоголем, как человек, находящийся в зените своего счастья, — и шельмоватый Закаталов опытным нюхом своим не преминул заметить про себя, по кое-каким тонким нюансам, что у Ольги, по отношению к этому счастливому поручику невольно проскальзывает особенная благосклонность, так что, со стороны глядя, можно бы, пожалуй, подумать, что не с Каржолем, а с ним сделалась она со вчерашнего дня новобрачной.

По отходу поезда, полицеймейстер покатил прямо к судьихе скреплять возобновленную вчера «старую дружбу», и делиться с нею на свободе всеми впечатлениями, да кстати и рассказать неизвестные подробности вчерашнего дня. Что же до Мордки, то этот побежал прямо на телеграф и дал условную телеграмму в Украинск, на имя дядюшки Блудштейна. Немногословное содержание ее было следующее:

«Все хорошо. Гросс-пуриц вчера покручен. Подробности письмом».

Без всяких приключений, вполне спокойно доехала Тамара до Петербурга. Сопровождавшая ее монахиня привезла ее в дом Богоявленской общины сестер милосердия, помещавшейся в одном из отдаленных и наиболее тихих концов города, и сдала ее там с рук на руки начальнице общины. То была маленькая, худощавая, но живая старушка, которая встретила Тамару очень приветливо и радушно.

— Добро пожаловать, милая гостья! Для вас уже все приготовлено, — и комнатка, и постелька. Вы поместитесь пока вместе с сестрой Степанидой: она вам все наши порядки укажет, да и веселей вдвоем-то будет попервоначалу.

Сестра Степанида — женщина лет под сорок, с добродушным русским лицом, оказалась тоже очень приветливою и даже веселою. Всякое дело в ее руках спорилось и шло просто и толково. Она с первого же шага обласкала Тамару, привлекла ее к себе своим простым, сердечным обхождением и тем облегчила ей вступление в новую жизнь и неведомый быт среди совершенно незнакомых ей людей и порядков.

С самого выезда из Украинска, Тамару глодала и грызла одна беспокойная и ноющая мысль, — не случилось бы чего с ее стариками во время погрома? Целы ли они, живы ли, здоровы ли? Поэтому, по водворении в Богоявленской общине, она, с помощью сестры Степаниды, в тот же день отправила на имя Украинской губернаторши телеграмму, прося уведомить, не пострадали ли ее родные от погрома? — На следующий день получился ответ: «Дом несколько пощипали, но родных не тронули». Быть может, губернаторша не знала о смерти старухи Бендавид, а может и не без цели ограничилась такими рамками ответа, из нежелания нанести Тамаре удар столь ужасным извещением в такое время, когда той более всего нужно нравственное успокоение. Как бы то ни было, смерть бабушки осталась для Тамары пока неизвестною, а ответная телеграмма губернаторши, при всем своем лаконизме, все же значительно успокоила ее: она, по-крайней мере, знала, что родные, слава Богу, живы и целы. Теперь, после такого успокоения, для нее на первом плане стало ее собственное чувство к Каржолю. Письмо его, переданное ей по секрету в Украинске послушницей Натальей, всегда было с ней, и она перечитывала его почти каждый день, находя в нем для себя как бы живительный источник, укрепляющий ее волю и силы, ее любовь и надежды. Особенно отрадны для нее были те строки, где граф умолял ее верить в него, несмотря ни на что, и оставаться неколебимо твердою в принятом ею благом намерении — «Верьте», читала она далее, «что дни передряг и испытаний скоро пройдут, и тогда наступит для вашей души желанный мир и покой, каких вы не найдете в покидаемом вами еврействе, а с этим миром явится и невозмутимо светлое счастье». Она свято верила в эти слова, и ей всеми силами души хотелось как можно скорее приблизить к себе момент этого счастья, насколько это от нее зависело; она поэтому всячески торопила приготовления к своему крещению, живо и старательно, под руководством обшинского священника, выучила наизусть Символ веры и наиболее необходимые молитвы и просила, как его, так и начальницу общины, не откладывать надолго исполнение обряда и совершить его, по возможности, в первое же воскресенье. Торопилась она еще и потому, что в глубине души своей как будто боялась, чтобы ее не одолели вдруг какие-нибудь расхолаживающие обстоятельства, сомнения, разочарования, сожаления о покинутых родных или чтобы не случилось неожиданно чего-нибудь такого, что, помимо ее самой, помешало бы осуществлению ее перехода в христианство: она знала, на что способна всесильная еврейская интрига и боялась, как бы интрига эта не добралась до нее и сюда, через близорукое посредство каких-либо влиятельных и сильных людей мира сего, вмешательство которых затормозило бы дело, а то и совсем бы расстроило его. По ее просьбе, решено было совершить крещение через неделю, в следующее воскресенье.

В один из дней этой недели посетила общину ее высокопоставленная покровительница, в сопровождении одного из почетных опекунов. Она осведомилась, между прочим, у начальницы о той еврейской девице, за которую ходатайствовала перед нею игуменья Серафима, и пожелала ее видеть. Тамара была ей представлена начальницей и удостоилась нескольких милостивых слов и вопросов со стороны высокой посетительницы.

— Просите ее быть вашей крестной, — шепнула ей начальница, когда та, удостоив девушку благосклонным движением головы, отошла от нее, направляясь по широкому коридору далее. — Вашество! У нас к вам просьба, — обратилась к ней вдогонку живая старушка, подводя за руку и Тамару.

— Что такое? — обернулась посетительница, окидывая обеих ласково вопросительным взглядом.

Но Тамара, которой еще в первый раз в жизни довелось говорить с такою особой, почувствовала вдруг смущение и, потупив глаза, в замешательстве, не могла произнести ни слова. Просить быть крестною… Но как же так?.. В сравнении с собою, это представилось ей так недосягаемо высоко, что даже страшно стало, как бы подобная просьба не показалась чересчур уж дерзким притязанием. К счастью, ее выручила начальница.

— Девица Бендавид просит вас, — сказала она, — не отказать ей в милости быть ее восприемною матерью.

— А, очень охотно. — Когда же это будет:

— В это воскресенье, перед литургией.

— А крестный отец есть?

— Нет еще, ваше-ство… Пока еще не знаем, кого бы просить.

— Да вот, чего же ближе! — указала она на сопровождавшего ее сановника. — Борис Николаевич, вы, конечно, не откажете?

Тот почтительным поклоном выразил полную свою готовность.

— Ну, вот и прекрасно. Значит, часов в девять утра, не так ли?

— Как прикажете, ваше-ство. Отец Александр предполагал бы именно в девять, — пояснила начальница, — чтобы новокрещаемая могла причаститься за литургией.