Елизавета вдруг мило улыбнулась:

— Прости, я рассказала Эдвину, что ты печатаешь карты. Это его заинтересовало. Он уверил, что откажется от денег, которые я ему должна…

— То есть?!

— Если ты ему сделаешь небольшую услугу, совсем пустяковую.

— Какую?

— Пожалуйста, милый Теодор, поговори сам с ним. Я ничего в ваших мужских делах не понимаю.

Еще не понимая, о чем пойдет речь, я согласно кивнул головой:

— Конечно!

Елизавета прильнула к моим губам.

И только тут у меня мелькнуло страшное подозрение: не изображает ли девица свою любовь? Может, не было проигрыша, а меня водят за нос?

Приглашение к позору

Уже подозревая худшее, я отправился на нижнюю террасу, сбегавшую к морю. Там на открытой веранде, покуривая дорогую гаванскую сигару, положив ногу на ногу, в плетеном кресле дожидался меня Эдвин. Он держался крайне независимо, даже несколько вызывающе. Сунув мне руку, он без обиняков заявил:

— Я представитель военной разведки Германии. Мне нужны последние военные карты. Я не только прощу долг вашей возлюбленной, — он показал расписку Елизаветы, там была какая-то фантастическая сумма, — но и готов вас лично обеспечить до конца жизни.

Я, признаюсь, уже не был особенно удивлен таким поворотом событий. С усмешкой произнес:

— То, что вы мне предлагаете, называется изменой Родине. Никогда и ни при каких обстоятельствах я не пойду на предательство.

Эдвин нагло пустил мне струю дыма в лицо:

— Пойдете, еще как пойдете. Не хотите за деньги, пойдете из страха быть опозоренным.

Этот негодяй полез в бумажник и вытащил оттуда пачку фотографий, таких, какими в железнодорожных вагонах торгуют глухонемые. Я взял их в руки, вгляделся и просто оторопел: на фото красовались мы с Елизаветой, обнаженные, в самых откровенных позах. К моему стыду, это были подлинные снимки, я помнил эти моменты. Ужас! Нас тайком фотографировали…

Собеседник произнес, нагло усмехнувшись:

— А вы, сударь, шалун! Такую богатую фантазию иметь надо… Пожалуй, надо обрадовать российскую военную контрразведку в лице ее начальника полковника Батюшева — послать ему набор, а другой — вашей милейшей супруге Наталье Алексеевне, проживающей на Загородном проспекте, в доме под номером двадцать один. А потом можем протелефонировать ей по домашнему номеру 57–612 и узнать о незабываемом впечатлении, которое на нее произведут эти забавные фотокарточки.

Я заявил:

— Поступайте как знаете! Скорее себе пулю в лоб пущу, чем выдам государственные секреты.

Эдвин понял, что метод кнута себя не оправдал. Он вдруг стал мягче, начал убеждать:

— Ваша позиция мне симпатична. Вы честный, порядочный человек. Но, простите, плохой патриот. Россия стонет от самодержавия. Самые честные граждане мечтают сбросить ненавистное иго кровавого царизма. Скоро будет война. Ваша услуга поможет избежать ненужных жертв, ускорит свержение проклятого деспотизма. Россия сделается свободным демократическим государством, сольется в едином европейском союзе. Вас вознесут на пьедестал почета, вы станете национальным героем. Вам воздвигнут памятники. Ваше имя станет известно каждому гимназисту. Вы вновь встретитесь с Елизаветой, которая полюбила вас самой горячей, искренней любовью.

— Нет!

Эдвин скрипнул зубами:

— Ну как знаете. Только за ваше упрямство придется отвечать.

Прежде чем уйти, я не удержался, задал вопрос, который меня мучил:

— Скажите, Елизавета обо всем этом знала? И о том, что нас фотографируют?

Эдвин сделал гримасу:

— Какое это может иметь значение? Сделайте германскому правительству услугу, и вы получите дом в любом месте Европы, много денег, и тогда самые красивые женщины станут добиваться вашей любви.

Я поднялся и, не поклонившись, ушел.

Несчастная осень

Гарнич-Гарницкий изрядно волновался. Он выпил сотерна и вдруг простонал:

— Да, лишь в тот момент я до конца понял, как женщины могут играть мужчинами, их чувствами. Уверен, Елизавета была приманкой. Я был оскорблен. Я решил прервать свою поездку. Вернувшись в номер, побросал в чемодан вещи и в самом скверном состоянии духа, проклиная свое легкомыслие, сел на поезд. На третий день я вернулся в Петербург. Впрочем, остаток каникул я использовал для спортивной гастроли, в разгар которой мы встретились с вами, Аполлинарий Николаевич, во Львове. Тут, впрочем, я вновь был вынужден прервать гастроль. — Слабо улыбнулся. — Вы мне ее прервали. Вот такая несчастная осень!

— И что было дальше?

— Я жил в постоянном страхе. Ведь даже спортивную гастроль я придумал для того, чтобы скрыться из Петербурга, который стал казаться мне опасным. В каждой подворотне, за каждым углом теперь мне мерещился убийца. Супруге своей я настоятельно советовал не выходить по вечерам из дому, велеть не открывать двери посторонним. Попросил полицмейстера, и возле нашего дома на Загородном проспекте поставили будку с городовым. Но проще спрятаться от дневного света, чем от пули наемного убийцы. Вот теперь — письмо с угрозами. Так я и живу в постоянном страхе. И вся надежда у меня только на вас, Аполлинарий Николаевич.

— Фото этой девицы и образца ее почерка у тебя нет?

— Увы, нет! Да, чуть не упустил главного: тот, кто представился мне «Александром Степановичем», как две капли воды похож на Эдвина из Монте-Карло. Даже просвист во время разговора у него такой же.

Соколов прошелся по гостиной, задумчиво почесал подбородок:

— Это очень серьезно! Об этом необходимо сообщить, сударь, в военную контрразведку. Они что-нибудь придумают. И уж во всяком случае, вся эта история станет их головной болью, а не вашей и не моей. Каждый должен заниматься своим делом. Удивляюсь, что еще прежде вы сами об этом не догадались.

— Причину, Аполлинарий Николаевич, я вам объяснил. Слишком много в этой истории сокровенного. Хотел некоторые подробности не предавать огласке, но вы сразу это поняли. Впрочем, я не теряю надежды самому расправиться со своим обидчиком.

— Это пустые фантазии! Застрелишь Эдвина, и тебе придется отвечать перед российским законом за убийство. Всю подноготную будешь рассказывать перед полным залом любопытной публики, падкой на сенсации. Или тебя, Федор Федорович, лишат всех прав состояния и прикуют к каторжной тачке.

— А что делать?

— Я уже сказал: твое молчание будет истолковано как измена Родине. С этим, сударь, не шутят. Всякие поэтические нюансы относительно любовных вздохов и поцелуев суд в расчет не возьмет. Да и где уверенность, что еще прежде без излишних разговоров тебе в каком-нибудь темном переулке не всадят пулю в затылок?

Гарнич-Гарницкий пожал плечами:

— Не верю в это! Ну, ликвидируют меня, другой займет мое место. Какая разница.

Соколов встал с кресла, погрозил пальцем:

— В твоих рассуждениях большой изъян. Во-первых, многим, в том числе и мне, известно, что ты очень редкий по уму и способностям работник. Вот почему и оказался на нынешней ответственной службе. Другого такого найти будет не просто. Ведь не сумела же Россия найти замену Столыпину. Твой случай, разумеется, иного масштаба, но все же…

Гарнич-Гарницкий улыбнулся:

— И потом, новый директор может оказаться более сговорчивым или пугливым… Вы это хотите сказать?

— Правильно, господин предсказатель! Ведь нынче убить человека стало столь же просто, как откупорить для дамы бутылку крюшона. Это лет двадцать назад раскрывали все преступления, какие хотели раскрыть. Теперь многое изменилось. Убийцы стали наглы и жестоки. Полиция завалена нераскрытыми делами и по этой причине бывает нерасторопна.

— Но ведь я именно по доверию к вашему необычайному таланту и обратился, Аполлинарий Николаевич! — Гарнич-Гарницкий замялся, но все же произнес: — Если со мной что случится, попробуйте, милый мой граф, отыскать убийц и наказать их. Обещаете?

Соколов подошел к приятелю, обнял его и произнес:

— Твердо обещаю, если буду в силах! Дружба, товарищество — для преображенцев звуки не пустые. И ты, Федор Федорович, это уже доказал. Теперь очередь за мной. Только не проще ли предотвратить преступление, чем позже отрывать головы преступникам?