Моя энергичная и самоотверженная работа на пользу партии в Г. Д. Вам, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, известна хорошо. Я всегда неукоснительно проводил в Г. Д. Вашу линию. Так, при Вашем, Владимир Ильич, содействии я сумел быть избранным в качестве члена в комиссии бюджетную и по рабочему вопросу.

Я более двадцати раз делал заявления о запросах. Согласно Вашему настоятельному требованию, Владимир Ильич, я три раза выступал по законопроектам об уменьшении величины контингента новобранцев в призыв 1913. Без ложной скромности заявляю: я добился невозможного — контингент призываемых новобранцев был снижен на 10 процентов. Вы сами, Владимир Ильич, это отмечали как большой стратегический успех в связи с грядущими военными событиями в Европе и политикой нашей партии на поражение России.

И вот теперь, заместо благодарности, одни грязные подозрения и упреки.

Прошу Вас, дорогой и уважаемый Владимир Ильич, оградить меня от этих оскорблений в предательстве и инсинуаций. Самое страшное, что товарищи по партии могут, не ставя Вас в известность, меня ликвидировать. Умоляю, предпримите, многоуважаемый Владимир Ильич, необходимые меры по моей безопасности.

Преданный лично Вам и делу партии

КОНСТАНТИН.

Соколов с первых строчек понял: это откровения Романа Малиновского. Подпись с толку сыщика не сбила, это была наверняка одна из партийных кличек провокатора. Сыщик широко улыбнулся и обнял жандармского офицера.

Тот с удивлением поглядывал на знаменитого Соколова, не понимая причину его радости. Но как человек умный, он понял, что шума по этому поводу быть не должно. Жандарм заверил:

— Похороню мертвяка безо всякого шума, скрытно. Зарегистрируем как неопознанный труп.

— Вас как зовут?

— Николаем Петровичем Кириченко, господин полковник!

Соколов достал из кармана визитную карточку.

— Держи, друг ты мой Николай Петрович! — Сыщик с удовольствием пожал руку жандарму: — Спасибо за службу!

Тот обратился к уряднику:

— Эй, Бирюков, носилки где?

— Да вот, за дверями…

— Кладите, тсс, не шуметь.

Труп с головой накрыли простыней и с трудом, сопя и подгибаясь, потащили по узкому вагонному коридору. Соколов мерно вышагивал сзади.

Когда носилки спускали по лесенке, труп соскользнул и вывалился лицом в снег. Его закатили обратно на носилки и унесли куда-то к светящимся огням станции.

Через минуту вернулся запыхавшийся жандарм.

— Ну тяжелый, словно свинцом залит! — перевел дыхание жандарм. — Однако хорошо, вроде никто из посторонних не видел. А то нынче народ неуважительный пошел, так и норовят кляузу устроить.

Соколов спрыгнул на снег, дабы размять ноги.

Жандарм, малость помявшись и глядя снизу вверх на Соколова, произнес:

— Аполлинарий Николаевич, если вас это не затруднит! Нарочно со стены снял открытку, автограф…

И вынул из бокового кармана открытку, аккуратно переложенную картонками.

Сыщик принял свой фотопортрет, продававшийся на всех станциях за пятачок, достал вечное перо и надписал: «Николаю Петровичу Кириченко, надежной опоре великой России, с сердечным приветом. Ап. Соколов!»

Ударил колокол. Тьму разрезал отчаянный крик паровоза. Первый толчок, лязг буферов — поезд тронулся.

Соколов вскочил на подножку.

Колкий ветер рванул в лицо. Жандармский офицер, сняв баранью шапку, махал тому, кем восхищался, но считал чем-то нереальным, какой-то выдуманной легендой.

Поезд набирал ход. Станция уходила к горизонту. Но вот и жандарм растворился в снежной мгле и стал ее малой частицей.

Соколов облегченно перекрестился:

— Слава Тебе, Матерь Божья…

После всех отвратительных событий, вызванных человеческой низостью, жадностью и нечаянной смертью хоть и плохого, но все же творения Божьего, его поразило дикое спокойное величие зимней ночи.

Соколов поднял голову и вдруг, как никогда, остро, до душевной боли почувствовал бездонность звездного неба, словно сказочным шатром накрывшего землю. Он с наслаждением втягивал в себя морозный, бодрящий воздух. И его взор пытался проникнуть в эту снежную даль, где жили невиданные им люди, любили, рожали, надеялись и умирали, чаще всего так и не успев понять ни жизни, ни того, зачем они явились на свет.

*

Оставшись один, Соколов достал подметное письмо. Сомнений не было: записка, найденная у рыжего шулера Ивана Елагина, и письмо Гарнич-Гарницкому были написаны одним и тем же женским почерком.

Сыщик азартно потер ладони:

— Вот это находки! А Малиновский — негодяй отпетый…

Через пять минут, вопреки всем смертельным волнениям уходящей ночи, гений сыска спал богатырским сном — пушкой не разбудишь!

Божественная тайна

В десять утра поезд прибыл на Николаевский вокзал в Москве. В морозном воздухе на вокзальном шпиле гордо реял трехцветный флаг могущественной Российской империи. Сыщик по привычке, привитой ему еще в детстве отцом, как на святыню, перекрестился на флаг Отчизны:

— Господи, храни мою Родину!

Соколов отправил чемодан с извозчиком домой, а сам отконвоировал любителя карточных игр в приемную дежурного жандарма. Приказал:

— Посади в арестную камеру! Сегодня заберу его…

После этого налегке отправился в гору по Каланчевке к Красным воротам, домой. Огромная широкая площадь бурлила жизнью. Бабы с детьми, мужики с узлами за спиной, пьяненький солдат с деревяшкой вместо ноги, важный чиновник, вылезавший из «бенца», нищий, конвоируемый городовым, темные личности и фармазоны, шнырявшие в толпе, роскошная дама, которую седоусый генерал подсаживал в сани, запряженные парой сытых лошадей, звон колоколов, доносившийся с высокой колокольни храма во имя Апостолов Петра и Павла, трамвай, весело бегущий по рельсам, разрезавшим площадь надвое, — это был его город, его Москва.

Минут десять неспешного хода, и он вошел к себе в квартиру по Садовой-Спасской, 19.

На звонок дверь распахнула горничная Анюта. После мгновенной паузы она завизжала:

— Барин, барин приехал! Радость какая!

Казалось, Анюта обезумела от счастья. Она бросилась к Соколову, пытаясь поцеловать ему руку.

Он оторвал ее от пола и поцеловал в пунцовые пухлые губы.

Оперевшись на дверной косяк, стояла застенчивая кухарка Лушка. Она засиделась в девицах до тридцати с лишним лет, но еще не потеряла женского очарования. Соколов знал, что бывший взломщик Буня, а ныне сторож его усадьбы в Мытищах, ударяет за Лушкой. И дело, кажется, у них идет к помолвке.

Ему радостно было оказаться в родных стенах. Знакомые запахи, родная обстановка, любимые лица — вот она, настоящая жизнь!

Тут же из комнат появилась Мари. Блестя слезами радости, улыбаясь своей очаровательной кроткой улыбкой, она прижалась к его холодной шубе и тихо произнесла:

— Наконец-то, любимый! Мы так по тебе соскучились.

Соколов понял, кто такие «мы». Волна горделивого счастья, которое обычно испытывают мужчины при осознании своего отцовства, прилила к сердцу. Соколов с особой нежностью взглянул на Мари.

Будущее материнство придало всему ее облику какое-то новое очарование, некую таинственность, которую Господь усиливает в женщине в период беременности. Вот и сейчас супруга явилась ему во всей победительной преображенности, во всей торжествующей женской красоте.

— Какая ты красивая, моя девочка! — Соколов легко, словно нечто невесомое, облачное, подхватил Мари на руки и закружил, закружил.

«Господи, прости, что жизнь моя в отношении Мари далеко не безупречна! — с искренним раскаянием подумал сыщик. — Да и вообще моя жизнь далека от святости. Вот и сегодня убил человека… Нет, впрочем, не человека, а преступника, ради денег покушавшегося на мою жизнь».

— Барин, хоть бы доху скинули, — проворчала Анюта, — на улице не лето, Марию Егоровну не застудить бы…

— И то!

Несмотря на то что минувшей беспокойной ночью Соколов спал всего три-четыре часа, он был бодр, свеж, полон энергии.