Шаляпин вдруг расхохотался, поднялся во весь рост, обратился к залу:

— Господа, мы сегодня хорошо гуляем с моим другом графом Соколовым и со товарищи. Пусть этот вечер нам запомнится на всю жизнь. Посвящаю гению сыска, стерлядь имени которого вы сегодня можете заказать за двенадцать с полтиною по карточке и съесть, романс… — Повернулся к Андрееву: — Прошу, Василий Васильевич, «Благословляю вас»!

Зал затих. Полилась чудная мелодия Чайковского. Шаляпин взял негромко, в малую силу, но и в дальних уголках и наверняка на улице было слышно:

Благословляю вас, леса,

Долины, нивы, горы, воды!

Набирая мощь, свободно и счастливо играя каждым звуком, торжественно взял ноту, и необычной красоты звуки наполняли, казалось, не только это пространство — весь мир:

Благословляю я свободу

И голубые небеса.

И посох мой благословляю,

И эту бедную суму,

И степь от края и до края,

И солнца свет и ночи тьму…

Когда стих последний аккорд, зал, очарованный этой красотой, еще долго сидел молча. Все были поражены до столбняка могучей божественной силой, воплощенной в этом человеке.

Потом бурно грянули овации.

И никто не кричал «бис» — в ресторане просить пения великого артиста было бы неприличным: он пришел сюда для отдыха.

За столом вновь закипел разговор. Бунин спросил Джунковского:

— Владимир Федорович, правду пишут газеты, что войны с Германией не миновать?

Тот неопределенно отвечал:

— Трудно говорить с определенностью, однако…

Его перебил Шаляпин, который страстно начал доказывать, что войны не будет.

Соколов обратился к Гарнич-Гарницкому:

— Отчего, сударь, вы нынче столь печальны?

Подметное письмо

Тот после некоторой паузы, задумчиво почесав переносицу, медленно произнес:

— Со мной произошла странная и нехорошая история. Я еще никого в нее не посвящал, вы, Аполлинарий Николаевич, первый. И я очень жду вашей помощи. Но теперь вижу, что ресторан не очень подходящее место для нашей беседы. Позвольте к вам завтра пораньше заглянуть?

— Конечно, Федор Федорович, приходите к девяти. Я буду в первом «люксе» ждать вас.

— Вот, на всякий случай возьмите это письмо, — и он протянул обычный, сиреневого цвета почтовый конверт.

Соколов удивился: кончики пальцев у этого всегда мужественного человека слегка дрожали.

Гарнич-Гарницкий продолжал:

— Лучше, если оно у вас будет. Сегодня моему камердинеру вручил письмо какой-то мужчина, приметы которого камердинер сообщить не умеет. Дома прочтите, оно напрямую связано с тем, что меня тревожит. Мои враги пошли на хитрость. Чтобы скомпрометировать меня, пишут как бы от лица неведомой мне возлюбленной. Теперь я не уверен ни в одном своем дне. Иду словно над пропастью.

На конверте изящным, немного округлым и каллиграфическим почерком было выведено черными чернилами: «Его высокоблагородию, действительному статскому советнику Ф. Ф. Гарнич-Гарницкому — лично».

Сыщик убрал письмо, произнес:

— Дома прочту, писала явно женская рука.

Раздался рокочущий голос Шаляпина:

— Эй, друзья! Почему не пьем? Не дело! Человек, беги на кухню, спроси: готов «Граф Соколов»? А то сейчас съедим своего, натурального. Ха-ха!

*

Разъехались незадолго перед закрытием ресторана, в половине третьего.

Следующий день стал у графа весьма хлопотливым.

Шантаж

В «Астории» Соколов принял душ (это он делал два раза в день — после сна и перед сном). Уже вытянулся на широчайшей, но недостаточно длинной постели по диагонали, как вдруг спохватился:

— Ах, письмо!

Он достал чуть смятый конверт, вынул из него обычный лист почтовой бумаги. В левом углу картинка — изящно отпечатанные белые и розовые маргаритки. Мелькнула мысль: маргаритки — смертные цветы, их сажают на могилах. Поднес к носу лист: запах был сложным — табачный смешался с еле заметным нежным — дамских духов, — который показался ему знакомым.

Сыщик улыбнулся, подумал: «Ну совсем как в дешевых книжонках про Ната Пинкертона или пресловутого Шерлока Холмса. Эти выдуманные сыскари по воле их авторов то и дело нюхают вещественные доказательства, словно охотничьи псы».

Расправил письмо, начал читать:

Милый Теодор!

Все мои дни наполнены только Вами. Вы переменили мою жизнь. Я целую этот лист, ибо знаю, что Ваши руки коснутся его. Нет на свете ничего страшнее, чем любить и знать, что твои чувства никогда разделены не будут. О Боже, за что такая мука?!

И все же луч надежды не померк: отдайте этим гнусным людям то, что они требуют. Может, они правы, что это пойдет на пользу нашей России, которую я патриотично люблю?

И тогда они выпустят меня из своих когтей! Я тут же сольюсь в любовной истоме с Вами, о мое дорогое дитя! Ваша душа создана для любви чистой и пылкой. Любовь — это неземное блаженство, которое в полной мере только я смогу дать Вам, ибо никто, кроме меня, не в состоянии оценить превосходные качества Вашей души.

Неужели какой-то пустяк, кучка каких-то жалких бумажек станут непреодолимой преградой между нами? Женское сердце так нежно, что одно неосторожное прикосновение может разбить его как драгоценную фарфоровую вазу.

Я падаю на колени: Вы, милый ангел, можете растоптать меня, но берегите нашу любовь — она дарована небом!

Вечно Ваша Е.

Соколов перечитал письмо. С удивлением подумал: «Боже, какой изящный слог! Сама Жорж Занд не писала столь изящно своему возлюбленному — Альфреду Мюссе».

Он спрятал письмо в ящик письменного стола, помолился на угадывавшийся за окном в непроглядной тьме купол Исаакиевского собора и через минуту погрузился в беспробудный сон.

Легенда

Утром Соколов спал дольше обычного. Разом пробудившись, открыл крышку золотого карманного «Буре». Стрелки показывали начало девятого. По обычаю размявшись гимнастикой, сыщик перешел к силовым упражнениям: приседания, отжимания с полсотни раз — уперевшись руками в пол, а ноги поставив на широкий мраморный подоконник.

Едва принял душ и оделся, в дверь постучали. Это был Гарнич-Гарницкий.

— Завтракать, сударь, желаете? — гостеприимно осведомился Соколов.

Гость махнул рукой:

— У меня аппетит пропал, похудел на шесть фунтов. Если только чашку крепкого чая…

Лакей принес в «люкс» из ресторана легкий завтрак и самовар. Соколов, поглощая омлет из дюжины яиц с ветчиной, участливо спросил:

— И что вас тревожит, Федор Федорович?

— Нынешней осенью, в самом конце ноября, я в поздний час возвращался с какого-то приема. Хотелось прогуляться. Я отпустил извозчика, а сам не спеша двинулся вдоль Малой Невки. Кругом ни души. Вдруг слышу торопливые шаги. Оглянулся — меня какая-то долговязая фигура, одетая в ватерпруф, догоняет. Еще на подходе, шагов за десять, фигура вежливо приподымает шляпу:

— Простите за беспокойство. Если не ошибаюсь, вас зовут Гарнич-Гарницкий?

Лица в темноте не разглядеть. Я удивления не показываю, спокойно отвечаю:

— Чем, сударь, могу быть вам полезным?

— О да, вы можете быть полезным. Наш разговор совсем конфиденциальный. Я прошу вас не волноваться. Пока вы в полной безопасности, — слова вежливые, а тон угрожающий.

Чувствую, добра ждать от этой встречи не приходится. Требовательно произношу:

— Для начала, сударь, представьтесь!

— Можете меня называть Александром Степановичем.

Я заметил: при некоторых звуках у этого типа словно просвист выскакивает. И акцент небольшой. Спрашиваю:

— Вы немец?

— Это не главное. Наш разговор полезен для вас и для России. Вы ведь любите Россию?

— Продолжайте!

— Скажите, вы желаете хорошего для России? В этом случае вы обязаны помочь нам. В противном случае вас ждут очень большие неприятности.

Одним словом, после некоторых угроз, в том числе… — Гарнич-Гарницкий малость замялся. — Ну, в общем, этот тип потребовал, чтобы я передал ему полный набор военных карт. Это значит выдать секретнейшие сведения: дислокацию войск, инженерные сооружения, коммуникации. В случае отказа, заявил тип, меня и мою семью «ликвидируют в наказание и назидание другим».