Свыше нам сказано, свыше нам велено:
"Не торопитеся! Молодо-зелено!
Нужно сперва подрасти…"
Так-то все так… Деревца мы зеленые,
Жизненным опытом не закаленные;
Выросли мы на пути
К свежему, к доброму, к благу народному…
Дайте же, дайте скорее свободному
Деревцу вновь расцвести!
Да…
Я опасаюсь скорой смерти…
Ведь и с царями иногда
Невежливы бывают черти.
Боюсь, что в "жупел" попаду…
Спаси меня от черта, друже!
Я не хочу сидеть в аду: —
Он Гатчины гораздо хуже…
О Гатчина, мой милый кров,
Приют спокойный и любезный!
Там без немецких докторов,
Владея силою железной,
Я был, как толстый бык, здоров.
Там под "особенной охраной"
[12].
Любил я полуночный мрак, —
От света пятился, как рак,
И озарялся лишь… Дианой.
Замечу на сие одно
Тебе по долгу иерея:
Ты судишь здраво… Мы — попы, —
Псалтырь и святцы взявши в руки,
Давно решили: для толпы
И для царей — зачем науки?
Тебе — царю, как пастуху,
Чтобы пасти народов стадо,
В руках иметь лишь плети надо,
А не науку — чепуху!
Она зловредна. Верь мне, чадо!
Дни за днями бегут над твоей головой,
И годам улетать не закажешь.
Бедный комик, окончив путь жизненный свой,
Жалкий шут, ты в могиле спать ляжешь.
На вершине небес дух твой должен блуждать,
Как на сцене, уныл, безотраден;
А под черной землей труп актера глодать
Будут массы прожорливых гадин.
На тебя не возложат лавровых венков,
Ни медалей, ни знаков отличий;
Разве вспомнят: "Нед_у_рен был в нем _Хлестаков_,
А, под старость, хорош _Городничий_".
Разве молвят еще: "Удивительно глуп
В нем был _Чацкий_ — ботлив и амурен;
Но зато в нем предстал наяву _Скалозуб_,
И как _Фамусов_ был он недурен".
А подруга твоя, утаив в сердце лед,
С голой грудью в "Елене" предстанет.
Друг актера (к несчастью, плохой рифмоплет)1,
Над могилой стишонками грянет.
Вот и все для тебя! Огонек твой потух,
Догорело в светильнике масло…
Где же песни твои? Где веселый твой дух?
Все исчезло, погибло, угасло!"
Так я песню мою напеваю тайком…
Пред кончиной мне видятся грезы,
Что несется она — эта песнь — ветерком
И дробится… на мелкие слезы.
Их не видит никто, кроме бога. Лишь он,
Бесконечной любовью владея,
И в весельи людском услыхать может стон,
И простит он шута-лицедея.
Я был раб, вечный шут; но в актере-рабе,
В старом комике, есть вдохновенье…
После смерти моей проживу ли в тебе,
В грустной песне, одно лишь мгновенье?
Гой ты, песня шута, горделивой не будь,
За тебя и смешно мне и больно.
Но когда мою песнь повторит кто-нибудь
И вздохнет — _для меня и довольно_!