Эта битва решила судьбу Лангедока. В 1224 году де Монфор пал смертью солдата у стен Тулузы. Война тянулась еще пять лет, а потом был подписан договор, по которому герцогство Тулузское полностью отходило французской короне.

Политической ценности эта борьба не имела. Среди предводителей южных сил не было еретиков. Раймон всю жизнь был католиком и, умирая, получил утешение от Церкви. Педро был «Первым вождем веры», он яростно бил неверных мусульман в Испании, к тому же именно он был инициатором создания беспрецедентно суровых законов к еретикам, живущих в его доминионах. Раймон Роджер ввязался в катаризм, как любой человек может ввязаться в какое-то модное в определенное время течение. Хотя его жена и одна из его сестер были катарами, а другая сестра – вальденсийкой, он сам никогда открыто не объявлял о своей приверженности какому-то виду ереси. Как бы там ни было, война под конец превратилась из войны объединенных сил христианства и объединенных сил еретиков в войну между французской короной и южной знатью.

Однако было бы ошибкой рассматривать сопротивление, которое оказывали крестоносцам, как сопротивление покоренных людей, обезумевших от негодования на то, что иностранные захватчики посягнули на их сердца и дома. У народов южной Франции не было развито чувство патриотической солидарности. Похоже, их сопротивление не имело даже вожака. Сам Раймон не проявлял особого интереса ни к притязаниям Церкви, ни к поверхностной привлекательности ереси. Как и большинство других представителей дворянства, он главным образом хотел, чтобы его оставили в покое. Раймон сопротивлялся крестоносцам не потому, что они олицетворяли чванливое высокомерие Рима, а потому, что те помешали приятному течению полной удовольствий придворной жизни. Он, скорее, испытывал раздражение, чем возмущение, желание прогнать захватчиков, а не патриотический гнев, направленный на них. 1аким образом, трубадур Раймон Миравальский приветствовал прибытие Педро II в Лангедок в 1213 году, заметив, что «король обещал мне, что вскоре я снова получу Мираваль, мое искусство получит своих слушателей, а потом все дамы и их возлюбленные вернутся к своим удовольствиям».[72] После битвы при Мюре сам святой Доминик потерял всякий интерес к войне, которая превратилась в безнадежную путаницу интриг и контринтриг и уже давно перестала быть похожей на войну христианства против ереси.

Обе стороны без труда вербовали наемников – то были целые банды разбойников, совершивших чудовищные преступления. «Без их помощи, – замечает Люшер, – графы Тулузы и Фуа нипочем не смогли бы сопротивляться шевалье Симону де Монфору так долго». В то же время и сам де Монфор не брезговал пользоваться их услугами. Известны случаи, когда жители Тулузы жаловались Педро на то, что «они (т. е. крестоносцы) отлучают нас от Церкви, потому что мы используем помощь разбойников, но ведь и они сами прибегают к их же помощи».

Реальной движущей силой этой войны была зависть северян к богатству и роскоши, и их ненависть к цивилизации, которая совершенно отличалась от их, и которая больше походила на восточную, чем европейская. Лангедок стал привольным местечком для всех банд разбойников, промышляющих в Европе; сражения, проходившие, главным образом, вокруг городов и баронских замков, превратились в серию мародерских нападений на южных дворян. Вышло так, что война ничуть не поколебала ереси, которая процветала и была столь же широко распространена как до войны, так и после нее. Даже святой Доминик после одиннадцати лет напряженной миссионерской деятельности дал волю отчаянию и, как и Сен-Бернар более чем семьдесят лет назад, проклял страну и ее жителей.

«Много лет, – заявил он в 1217 году, – я напрасно тратил на вас свою доброту, проповеди, молитвы и слезы. Как говорят у меня в стране, «там, где не помогают благословения, действуют тумаки». Мы поднимемся против ваших принцев и прелатов, которые, увы, будут вооружать нации и королевства против этой страны; многие падут от ударов сабель, страна опустеет, стены падут, а вы – о, горе! – вы будете обречены на рабство. Вот так и получается, что сила помогает там, где благословения и доброта не действуют».[73]

Слова святого – любопытные комментарии, касающиеся сути и прерывистого характера последней войны. Прошло уже девять лет после первого взятия Безьера и четыре года после битвы при Мюре. Лангедок был охвачен волнением. Марсель прогнал своего епископа и публично оскорбил небесные силы. Жители Тулузы взбунтовались, прогнали епископа Фалька, экс-трубадура, и принялись обдумывать, как бы им вернуть к власти бывшего графа Раймона, причем это произошло всего через каких-то три недели после достопамятной мессы святого Доминика. С точки зрения Церкви, задача Крестового похода не была выполнена. Хотя для жителей Проуйя (деревушки рядом с Фанжо в самом центре оккупированной территории) мысль о том, что против них могут быть подняты сабли и пики, все еще представляла несомненную угрозу.

Политическое решение пришло в 1229 году – важный шаг в деле становления французской нации в том виде, в котором она существует до наших дней, и оно ознаменовало собою конец организованного сопротивления преследованию ереси. И хотя невозможно указать точную дату возникновения монашеской инквизиции, этот год можно считать важной вехой. Как и все серьезные институты в истории человечества, инквизиция не родилась в один день. Почти все приемы инквизиции можно проследить в истории задолго до Крестового похода против альбигойской ереси. В 1184 году папа Люциус III издал декрет, по которому все епископы или их представители должны посещать каждого прихожанина своего прихода хотя бы раз в год. А там, где подозревалось возникновение очага ереси, они могли требовать задержание всякого подозреваемого или того человека, жизнь которого отличалась от жизни обычного католика. Впоследствии этих людей должен был допрашивать епископский трибунал; если они признавали свою вину, их отлучали от Церкви и передавали в руки светским властям.

Однако эти и другие меры, о которых мы уже говорили, были беспомощными и неэффективными. Как видим, с 1189 по 1229 год проходил явственный процесс потери власти представителями света, который сопровождался развитием церковной машины, с самого начала готовой сотрудничать и контролировать деятельность светских властей.

Здесь будет уместно рассмотреть свидетельство связи святого Доминика с инквизицией.

Это знаменитое пугало протестантов, «кровавый» Доминик, каким впервые он выведен на страницах Ллорента (писавшего почти через шестьсот лет после смерти святого), – обо всех этих прозвищах можно без особых раздумий забыть. Не таким изображали святого Доминика его современники, да и все серьезные историки давно перестали видеть его чудовищем. Не то чтобы святой Доминик был основателем инквизиции, хотя в некотором роде его можно назвать ее герольдом. Правда, известно, что однажды папа Сикст IV назвал его «первым инквизитором», однако это единственное замечание противоречит другим историческим свидетельствам, а потому едва ли можно счесть, что оно имеет историческую ценность. С таким же успехом можно было бы назвать Уайклифа первым протестантом или Икара – первым авиатором.

Что касается святого Доминика, то у нас есть два документа, написанных им самим. В первом он просит своего друга в Тулузе укрыть у себя некоего обращенного еретика, ожидающего прибытия кардинальского легата. Во втором – изложена формула примирения с Церковью некоего Понса Роджера, а также описана наложенная на него епитимья. К слову, подобным наказаниям средневековая Церковь имела обыкновение подвергать своих ослушавшихся детей. Провинившийся должен был: «навсегда воздержаться от употребления в пищу мяса, яиц, сыра и, вообще, от всей животной пищи. Исключения можно было делать только на Пасху, Троицу и Рождество… Трижды в год он должен устраивать себе великие посты, то есть не вкушать даже рыбу, если только его тело выдержит это, или если жара сильно не подействует на него… Три воскресенья подряд деревенский священник должен сечь его розгами по голой спине; ему следует носить выделяющуюся одежду, отмеченную крестами, что будет выдавать в нем бывшего еретика; он должен ежедневно ходить к мессе и, по возможности, семьдесят раз в день и двадцать за ночь читать «Отче наш»… Наконец, раз в месяц он должен показывать священнику пергамент, на котором все это написано».[74]