Была темная ночь, когда я наконец очнулся и пришел в себя. Я лежал на спине на том самом месте, где и упал. Сильная боль в голове мешала мне собраться с мыслями. Во всем теле ощущалась страшная тяжесть и какая-то тупая, ноющая боль, левая же нога моя была до того тяжела, что я положительно не мог пошевелить ею. Вблизи моя рука нащупала какую-то клейкую, липкую массу, но в темноте нельзя было разобрать, что бы это могло быть. Машинально я поднял глаза на грот-мачту и невольно спросил себя, почему на ней не видно обычных огней. Вдруг взрыв хохота и звон стаканов и бутылок, донесшийся до меня из кают-компании, разом дал мне понять, в чем дело. «Да, — вспомнил я вдруг, — экипаж „Эврики“ взбунтовался. Вик-Любен стоит во главе этого бунта. Отец мой нал раньше меня, Белюш убит… Командир Жан Корбиак, вероятно, тоже… А Розетта, а Клерсина, а Флоримон?.. И они тоже должны были быть убиты тем залпом, который негодяи сделали по ним на моих глазах, или же были зарезаны этими палачами… А я один остался жив, хотя и тяжело раненый, утопающий в своей собственной крови, но сознающий весь ужас положения». Страшная картина бунта, представившаяся моим глазам, до того потрясла меня, что я снова лишился чувств и потерял сознание, а когда снова пришел в себя, то на востоке уже занимался день. Меня насквозь пронизывал страшный холод и озноб. Я заметил, что «Эврику» сильно качает. Громадный вал, набежавший на судно и заливший то место на палубе, где я находился, дал мне понять причину того ужасного чувства холода, какое я испытывал: я весь промок. Дул сильный ветер, до того сильный, что сломил брам-стеньгу, которая со страшным шумом упала на палубу, увлекая за собой массу парусов и снастей.

Все это валилось вокруг меня, но по какому-то чуду не задело, а только накрыло меня парусом, точно саваном.

Вероятно, в это время я снова впал в забытье и потерял сознание. Очнулся я через некоторое время от страшнейшей боли: чей-то тяжелый сапог, подбитый гвоздями, наступил мне на раненую ногу… Должно быть, я издал какой-нибудь глухой стонущий звук, но его не слышали среди общего шума и суеты. Матросы, очевидно, перерезали снасти, упавшие на палубу, причем кричали и ругались без толку, — и весь этот шум сливался со свистом ветра и воем начинающейся бури.

— Видно, ты ничего не смыслишь в своем ремесле! — с бешенством кричал Вик-Любен.

— Да это вовсе не мое ремесло: я по ремеслу конопатчик, а не капитан! — угрюмо отвечал голос Брайса. — Твое дело отдавать приказания: ты ведь брал все на себя, уверяя нас, что сдал капитанский экзамен!.. Ну, а теперь я вижу, что ты все налгал: очевидно, ты и в начальной школе даже не был!.. Нечего сказать, незавидное теперь наше положение! Если ветер будет свежеть, то с этими пьяницами, которые только и умеют, что пить да песни горланить, нам несдобровать!.. Не говорил ли я, что лучше было бы подождать, пока мы будем вблизи какого-нибудь берега! Да, но сударь изволил скучать в трюме! Ему желательно было подышать свежим воздухом!

— Да полно! Теперь уже поздно сожалеть об этом, надо что-нибудь придумать, чтобы не сбиться с пути! Думаю, это не так уже хитро!..

В этот момент наскочившая на палубу волна захлестнула его, залив рот, глаза и уши, и прервала на полуслове. Он стал отряхиваться, отплевываясь и ругаясь самой площадной бранью.

— Это все этот болван Валькер: он не умеет держать руль по ветру! — проворчал Брайс, хохоча над бедой мулата. — Эх, черт побери! Право, в такую бурю намного лучше в трюме, чем на палубе!

— Если бы ты даже до завтра повторял свою ослиную остроту, — с досадой воскликнул Вик-Любен, — то и тогда не помог бы этим делу!

В этот момент матросы, занявшиеся уборкой, подняли тот парус, под которым я лежал без движения, полуживой от недостатка воздуха. Вик-Любен тотчас же заметил меня.

— Э, — воскликнул он, как бы обрадованный, — да еще один остался здесь!.. И я готов поклясться, что он еще не издох! — добавил он, заметив, что у меня глаза открыты и смотрят прямо на него. — Живо, ребята! Возьмите-ка да уберите мне это прямо туда, за борт! — крикнул он без дальнейших церемоний, обращаясь к матросам, убиравшим парус.

Те подхватили меня за руки и за ноги и готовились уже было исполнить его приказание без возражения, но и без всякого сочувствия или особой готовности, насколько я мог заметить, как вдруг Брайс остановил их.

— Погоди, ребята! — крикнул он, — у меня появилась одна мысль! — И, отведя Вик-Любена немного в сторону, он стал сообщать ему что-то таинственным шепотом.

Не знаю, что он говорил, но следя по тем злобным взглядам, какие они время от времени кидали на меня во время своего совещания, я ясно видел, что их намерения не имели ничего утешительного для меня. Вследствие этого у меня появилась было мысль, что они, вероятно, задумали подвергнуть меня предварительно какой-нибудь пытке и затем выбросить за борт. И признаюсь, эта мысль доказала мне, что я еще не совсем отрешился от этого мира, так при мысли о предстоящей мне, вероятно, унизительной пытке сердце мое болезненно сжалось в груди. Да, я не мог ошибаться, эти негодяи не могли замышлять ничего, кроме этого: один из них не мог мне простить, что по моему приказанию провел двое суток в трюме, а другой — того, что я отдал распоряжение о наказании его плетьми, хотя это было отнюдь не по моей инициативе, так как я по долгу службы только повторил приказание командира.

Итак, меня еще не так-то скоро опустят на дно моря! Мне еще предстояло узнать другие мучения… В первый момент мне было страшно трудно примириться с этой мыслью.

— Друзья мои, — обратился я к тем двум матросам, которые уже подняли меня и держали теперь в своих грубых, мозолистых руках, — окажите мне последнюю услугу, исполните скорее приказание, которое вам только что отдал новый начальник, бросьте меня за борт, прошу вас именем вашей матери!..

Но они посмотрели на меня тупым, безучастным взглядом и не шевельнулись, затем, опустив меня обратно на прежнее место, почему-то угрюмо отвернулись.

Тем временем Вик-Любен снова подошел ко мне с лукавой, фальшивой улыбкой, придававшей его отвратительному лицу сходство с гиеной.

— Как видно, вам не очень плохо! — насмешливо промолвил он, — вы даже можете говорить, как я заметил.

— Это мое дело! — ответил я, отворачиваясь от него с чувством непреодолимого отвращения.

— Ну, нет, не только ваше дело, но и мое тоже, — сказал он, наклоняясь надо мной, чтобы освидетельствовать мои раны. — Ведь я немного врач и хирург в качестве полицейского инспектора!

С этими словами он откинул назад мои волосы, прилипшие у меня ко лбу, и осмотрел рану от пули, пробороздившей мне череп над правым ухом.

— Пуля, без сомнения, не проникла в череп, иначе вы не были бы в полной памяти! — заметил он тоном доктора. — Она повредила только верхние покровы! А это чистые пустяки, несколько компрессов из водки, — и вы будете совсем здоровы!

Теперь уже не оставалось никакого сомнения, что это чудовище намеревалось сделать мне перевязку, чтобы, как только я поправлюсь, подвергнуть меня какому-нибудь унизительному наказанию. Эта мысль возмущала меня до глубины души.

— Оставьте вы меня в покое! — воскликнул я с негодованием, — не надо мне ваших услуг и вашего ухода!..

— Напротив, вы нуждаетесь в них! — с громким хохотом возразил мулат, — даже очень нуждаетесь! — повторил он. — Брайс, прикажи скорей принести сюда тряпок, бинтов, пресной воды и водки, — обратился он к боцману, который тотчас же направился к лестнице. — Ты найдешь бинты, корпию и все, что нужно, в лекарственном ящике, под диваном, в кают-компании: я там видел его…

— Хм, да!.. и здесь мы потеряли много крови, — продолжал Вик-Любен, корча из себя опытного хирурга и ощупывая мою раненую ногу. — Неужели у нас и здесь сидит еще другая пуля?.. Вероятно! Хм, да!.. кажется, есть.

С этими словами он достал из-за пояса нож, привешенный к ремню брюк, в кожаных ножнах.