Эбенезер оставил за собой, разумеется, финансовую сторону, выдачу жалования и устройство общего склада в Дрилль-Пите. Раймунд же должен был заключать условия, приглашать служащих, — словом, руководить всей материальной стороной предприятия. Соответственно этому разделению были открыты две конторы, одна в Far-Rockaway, одном из приморских предместий Нью-Йорка, для технических занятий, другая на Бродвее — вблизи «Curtiss-House», для денежных сделок.

Чтоб удобнее следить за всем, Раймунд поместился с Кассулэ в самой конторе; и с этих пор началась для него жизнь постоянного труда, бесконечных совещаний с инженерами, подрядчиками, тонких вычислений, прерываемых исследованием почвы, жизнь уравнений и торопливых поездок между Far-Rockaway и центром Нью-Йорка или Бруклина.

Почти месяц уже Фрезоль был весь погружен в свое дело, не думая ни о чем другом, весь отдавшись своей идее, как истый артист и изобретатель. Однажды утром ему нужно было увидеть Эбенезера до открытия конторы, и с этой целью он утром явился в «Curtiss-House».

По обыкновению, в своем рабочем костюме, в кителе и соломенной шляпе, без перчаток, с видом солдата, идущего в атаку, Раймунд только что одним прыжком вскочил на мраморные ступеньки крыльца и влетел в прихожую, как вдруг очутился лицом к лицу с приехавшей накануне Магдой. Она была в костюме амазонки, в цилиндре, перчатках и с хлыстом в руке. У ее ног очень изящный молодой человек, одетый также для утренней прогулки, был занят прикреплением серебряных шпор к ботинкам молодой девушки. Но в первую минуту Раймунд видел лишь ее.

Вне себя от счастья снова видеть ее и считая себя вправе дружески обратиться к ней, он быстро снял шляпу и, улыбаясь, с протянутой рукой подошел к ней.

Он хотел ей выразить глубокую радость, видя ее возвратившейся совсем здоровой и счастливой, как вдруг Магда, бросив на него рассеянный, чуть ли не враждебный взгляд, пригвоздила его к месту своим ледяным поклоном и занялась десятой пуговкой своей перчатки. В ту же минуту снаружи послышался топот лошадей, подведенных грумами к крыльцу. Шпора была, вероятно, уже прикреплена, так как Магда направилась к двери. Ее спутник последовал за ней и ловко подсадил ее в седло. Потом он вскочил на свою лошадь, и они пустились рысью, сопровождаемые в тридцати шагах грумом в ливрее.

Все продолжалось не более минуты, но за это время Раймунд пережил истинное горе. Что мисс Куртисс намеренно «срезала» его, сделав вид, что не узнает, — в этом нельзя было сомневаться. Но откуда в ней эта перемена? В Дрилль-Пите она казалась такой доброй и любящей! Добра до фамильярности, до того, что рассказала ему свою жизнь… а теперь она едва ответила на его поклон и выразила явное нежелание говорить с ним! Это казалось чудовищным. Вероятно, его очернили в ее глазах. Но кто и чем? Какую клевету могла услышать она?.. Вот о чем Раймунд со страхом спрашивал себя, как бы застыв на крыльце.

Нахальные взгляды прислуги в ливреях персикового цвета, видевшей и смаковавшей эту сценку, привели в себя молодого человека. Он поспешил покинуть прихожую и подняться к господину Куртиссу, который раз и навсегда приказал пропускать его к себе без доклада.

Хаос, царивший в его мыслях, лишил Раймунда обычной ясности и спокойствия в разговоре. В самой середине тщательного объяснения, почему необходимо депешей ускорить распоряжения в Конго, он вдруг прервал себя, спросив без всякого предисловия:

— Значит, мисс Куртисс выходит замуж?

— Магда? — ответил изумленный Эбенезер. — Я не знал этого. Кто вам сказал?

— Никто еще! — нервно вскричал Раймунд, — но я только что видел, как она отправилась верхом в обществе какого-то молодого человека, и отсюда заключил, что это, должно быть, ее жених!

Эбенезер приподнял свои густые брови и с таким любопытством посмотрел на молодого человека, что Раймунд вынужден был объясниться.

— Разве принято в Нью-Йорке молодым девушкам ездить верхом с кем бы то ни было, кроме брата? — спросил он, прекрасно сознавая всю бессмысленность своего вопроса, так как он знал этот обычай.

— Разумеется! — спокойно ответил Эбенезер. — Что же тут дурного?

— Дурного?.. Ничего, конечно, если вы находите это вполне естественным!..

— Я?.. Не понимаю вас, мой милый Фрезоль. Это дело Магды, а не отца выбирать своих друзей и кататься с ними, если ей это нравится; и к тому же вы сами разве не катались с ней по реке?

— Разве я иду в счет! — запальчиво вскричал Раймунд. — Я думаю, что такая свобода допустима лишь в деревне, а не в городе; так же как в Дрилль-Пите можно разговаривать с людьми, с которыми здесь более уже не знаются!

Эбенезер прекрасно заметил всю горечь этих слов, но он слишком хорошо знал всю независимость слов и поступков Магды, чтобы вмешаться в ссору, которая, он чувствовал, носится в воздухе.

— Нет, нет! — спокойно возразил он, — моя дочь не выходит замуж, — по крайней мере, насколько я знаю… хотя поклясться в этом не могу; вероятно, я последний узнаю об этом. С кем же вы ее видели? Я не знаю и трех четвертей окружающих ее молокососов. Ведь молодежь должна веселиться, не правда ли? Каждому свое. Но в конце концов, я могу сообщить вам, раз это вас интересует, — она говорила мне вчера вечером, что рассчитывает сегодня утром отправиться в парк позавтракать у Дельмонико с Эдмундом Певерилем.

— Одна? — прервал Раймунд.

— Не одна, раз я говорю вам, что с этим молодым человеком! — возразил Эбенезер, не теряя спокойствия. — Это сын Джона Певериля, — знаете вы дом Нортон, Певериль, Киттер и К°? Хороший дом. Я думаю, что Эдмунд милый мальчик, но не способен заработать ни одного су, — разве только на бегах, когда он попадет на хорошую лошадь. Магда дорого обойдется ему, если он сделает глупость жениться на ней. Вот, мой милый, я из любопытства покажу вам счет от портного, который я только что получил… пятнадцать тысяч двести двадцать долларов. Что вы скажете насчет этого? Как можно износить в один сезон на пятнадцать тысяч двести двадцать долларов костюмов для верховой езды, включая сюда даже панталоны, — это для меня непонятно! — добавил Эбенезер с довольным смехом.

Быть может, он втайне намерен был предупредить Раймунда о расточительности Магды, чтобы помешать ему слишком заинтересоваться ею, — как будто бы одно могло помешать другому.

— Если я покажу вам остальные счета, у вас волосы встанут дыбом на голове! — любезно добавил он, — я не говорю уже о заказах у парижских и нью-йоркских портных — это оплачивается гуртом, и я не знаю даже подробностей, но вот: четыре тысячи шестьсот долларов — перчаточнику, двести сорок долларов в месяц — цветочнице за одни бутоньерки… Просто сумасшествие!.. Не правда ли?.. Впрочем, сознаюсь, что в этом отчасти виноват сам я. Это я толкаю ее на такие сумасбродства! Но, как хотите, а я люблю видеть ее хорошо одетой! Какое же удовольствие буравить лучшие нефтяные колодцы в Пенсильвании, если не удовлетворять всех капризов единственной дочери. Магда — самая изящнаядевушка во всем Нью-Йорке, это несомненно!

Такое заключение показалось, наверно, очень мало утешительным для раненого сердца Раймунда, потому что он вдруг поднялся, простился с Эбенезером и вернулся в Far-Rockaway, проклиная судьбу, бедность, прекрасные волосы и капризных молодых девушек. Разумеется, он не был настолько философом, чтобы невежливость Магды не задела его, но, кроме того, ему было двадцать лет, а в этом возрасте легко из мухи делают слона.

В последующие дни Раймунд старался избегать Магды, приходя в«curtiss-house» лишь очень редко и всегда в те часы, когда он не рассчитывал встретить ее у отца. Несколько раз Эбенезер настойчиво приглашал его к завтраку или обеду, но ни разу не добился успеха. Под тем или другим предлогом Раймунд всегда отклонял приглашение. Он был задет за живое, и сердце его было действительно полно горечью. Быть может, он только посмеялся бы над капризами и дерзостью Магды, если бы занимал в обществе хорошее положение, но чем более он размышлял о случившемся, тем более убеждался, что резкость Магды была вызвана его неопределенным положением, которое отчасти выдавал и его костюм.