— Я уверен в том, что ты, в конце концов, справишься с этим чувством. — Жерар захлопнул крышку стола, закрывавшую выдвижные ящики, и повернул ключ. — Тебе ведь отлично известно, что твои корни обрублены…

Огюстен повернулся и встал спиной к свету, в котором ясно обозначились очертания его высокой, широкоплечей фигуры.

— А что, если король не представляет для нас никакой опасности и наши страхи совершенно беспочвенны? Если время покажет, что вся вражда осталась в прошлом, откроешь ли ты передо мной двери этого кабинета, чтобы я занял его по праву наследника?

Жерар встал из-за стола; ключи в его руке звякнули.

— Ты все еще доверяешь Людовику, не так ли?

— Да.

— Дай Бог, чтобы ты оказался прав. И если у тебя будут все доказательства этого в тот момент, когда настанет мой последний час, тогда и только тогда эти ключи перейдут в твои руки.

Эти слова были сказаны тоном, не оставлявшим ни малейших сомнений в том, что следовало проститься со всеми надеждами когда-либо занять место отца. Придерживаясь собственного мнения о намерениях короля в отношении гугенотов, Огюстен должен был испытывать радость, узнав о том, что отец все еще рассматривает его как своего преемника в случае благоприятного стечения обстоятельств. В то же время его душевный покой уже был нарушен мыслями о Сюзанне. Кроме того, среди документов, оставленных отцом, он обнаружил одно сообщение, в котором говорилось о недавних инцидентах в разных концах Франции, в ходе которых раздавались призывы к расправе над гугенотами. Это в основном касалось тех провинций, где Нантский эдикт практически не применялся властями. Огюстен сделал выписки о наиболее вопиющих случаях с целью перепроверки, но уже сейчас в его душу начинали закрадываться сомнения, которые отвлекали его и мешали сосредоточиться на работе. Больше всего он мечтал теперь о скорейшем выздоровлении и часто, сопровождаемый двумя или тремя собаками, подолгу гулял вдоль морского берега, если позволяла погода. Чаще стал он вспоминать и о бутылке с вином. Плечо его, наконец, зажило, но верхняя часть левой руки навсегда осталась неподвижной; в гражданской жизни это не было серьезной помехой, но его военной карьере был отныне положен конец. Огюстен уже собирался возвратиться ко двору, когда ему принесли письмо от Жака.

Он сломал печать и обнаружил, что в письме содержится известие, которое не было для него неожиданностью. Жак и Сюзанна объявляли о дне свадьбы. Хотя Огюстен был готов к этому, ярость ревности пронзила его, и он понял, что втайне продолжал уповать на чудо. Ему страстно хотелось, чтобы этот брак расстроился. В бешенстве он чуть было не скомкал письмо и не бросил его в огонь, но вовремя одумался, дочитал его до конца и похвалил себя за это. Движимый чувством доброжелательства, Жак писал, что король включил Огюстена в число придворных, которым разрешалось последовать за Его величеством в Версаль. Приятель советовал Огюстену немедленно выехать туда, каково бы ни было состояние его раны, поскольку отъезд избранных из Фонтенбло уже начался.

Огюстен немедленно сообщил эту добрую весть своему отцу:

— Это приглашение отличается от всех прошлых коренным образом. Тогда меня звали ко двору в числе многих сотен других придворных, а теперь совсем другое дело! Это означает признание королем моего особого статуса.

— Отлично! — Жерар не мог скрыть своей радости.

— Но это также означает, что я должен отбыть немедленно.

— Да благословит тебя Господь, мой сын.

Так как Огюстен приехал в отчий дом в собственной карете, ему ничего не оставалось, как проделать весь обратный путь в ней же, хотя теперь он чувствовал себя в состоянии покрыть верхом любое расстояние. Он добрался до Версаля, где недавние проливные дожди превратили строящуюся дорогу в сплошное болото, и кучер был вынужден сбавить скорость. Лошади едва плелись, с трудом вытаскивая копыта из густой грязи. К удивлению Огюстена, какая-то крестьянка, отскочившая в сторону, чтобы ее не обрызгало грязью из-под колес кареты, уставилась на него так, словно узнала его. Не имея ни малейшего понятия, кем является эта женщина, он в изумлении посмотрел на нее, в то время как она отважилась ступить ногами, обутыми в деревянные башмаки, в грязь и пошла вперед, пачкая подол юбки. Вцепившись в край окна кареты, она подняла к нему лицо:

— Добрый день, господин Руссо! Я Жанна Дремонт. Вы оказали честь моему дому, остановившись у нас во время первого большого королевского праздника в Версале.

И тогда он вспомнил ее. Ведь за родами этой женщины наблюдали они с Жаком непокойные Леон и Франсуа!.. Для них всех то давнее событие не имело решительно никакого значения, но это существо, кажется, ставило прошедшее себе в заслугу. Карета покатилась быстрее, но женщина продолжала бежать рядом, а на ее худом, запрокинутом лице сияло выражение какой-то полоумной радости, что заставило Огюстена усомниться про себя, в здравом ли уме эта женщина.

— Как поживает ваша дочь, мадам? — Огюстен был воспитан в семье, где учтивому обращению с людьми низшего сословия придавалось первостепенное значение, и никакие дворцовые условности не могли заставить его отказаться от этой привычки, да и к тому же кто, как не сам король, снимал шляпу даже перед кухонной посудомойкой, если встречал ее на улице.

— Очень хорошо, сир! — Она казалась вне себя от радости, услышав этот вопрос. — Я уверена, что вы вспомните, как назвали ее Маргаритой.

— Да, я в самом деле помню об этом, — и Огюстен улыбнулся при этом воспоминании. Ну и напился же он тогда! — Она цветет как маргаритка, не так ли?

— О да! Она очень красивая девочка и уже научилась читать и писать. — Гордость за своего ребенка так и выпирала из Жанны Дремонт. — Ее учат правильной речи и необходимым манерам. Когда придет время, вы в ней не разочаруетесь!

Под колесами экипажа оказалась твердая дорога; лошади, почувствовав это, рванули вперед, и Жанна Дремонт, сделав шаг в сторону, чтобы не попасть под колеса, осталась позади. Поэтому она не увидела, как лицо Огюстена исказилось в брезгливой гримасе, выражавшей одновременно отвращение и изумление. В радостном возбуждении Жанна обхватила себя руками и долго смотрела вслед удалявшейся карете. В ее глазах Огюстен стал еще более красивым, возмужал. Следы мальчишеской несерьезности окончательно стерлись с его лица. Взгляд лишился остатков прежней наивности, глаза смотрели теперь строго и надменно, а рот отличался правильностью линий. Маргарита не сможет не полюбить такого мужчину и не быть любимой им! Закинув голову, Жанна громко засмеялась, словно какая-то часть ее разума взмыла вверх и улетела на крыльях радости. Прохожие, удивленные этим беспричинным весельем, увидели затем, как она бегом бросилась домой, шлепая по грязи деревянными башмаками.

Огюстен же, все еще ехавший в карете, никак не мог придти в себя после неожиданной встречи. Эта женщина, жена почтенного ремесленника, говорила с ним так, будто была сводней, продававшей девушек, и растила собственную дочь, предназначая ее в любовницы именно ему. Но почему? По какому праву она предъявляла эти требования? И постепенно в его памяти всплыли смутные воспоминания о том глупом обещании, которое он опрометчиво дал. И разве ему не дарили веер с именем ее дочери? Кто мог сказать, до какой степени его безумные слова нарушили мирное и безмятежное существование этой крестьянки?

У дворца кучер остановил карету на том месте, которое соответствовало положению его хозяина при дворе. Чем выше был ранг придворного, тем ближе к крыльцу он мог подъехать. В Версале складывался свой этикет, похожий на невидимую паутину, которая по рукам и ногам спутывала каждого вельможу и помогала королю держать их всех под неусыпным надзором.

Огюстен обнаружил, что для жилья ему отвели маленькую комнатку в мезонине. Это очень обрадовало его, ибо перспектива вновь встать на постой в каком-нибудь крестьянском доме и терпеть ужасные неудобства его не очень-то прельщала.

Казалось странным, что эта женщина произвела на него такое глубокое впечатление.