– Да как же можно, барин? – захныкал рябой детина. – Возьмите лучше Мурмуля али Черкаса, а Катюха-то еще никогда под седлом не хаживала…

– Какого дьявола? Сам же знаешь, с этими живоглотами мне не совладать. Чистые звери! А Катюха посмирней будет. Распрягай, тебе говорят! И не бойся – доскачу до ближайшего постоялого двора и пришлю подмогу.

Катюха, жеребая кобыла с раздутыми боками, седока приняла беспокойно, закрутилась на месте, норовя укусить меня за колено, но не на того напала. Дав шенкеля, я правой рукой хорошенько саданул ее по крупу, и пошла, родимая, только грязь из-под копыт…

Мерная рысь лошади, покачивание в седле навели меня на успокоительную мысль: все, что ни делается, – к лучшему. На самом деле, попади я теперь же к другу корнету, так не избежать грандиозной попойки, а там ветреный приятель потащит меня к соседям, у которых славные дочки на выданье. И уж конечно, не обойдется без того, что я опять влипну в какую-нибудь любовную историю – мне слишком везло на подобные дела. Только, к сожалению, не будет рядом лучшего советника и «лекаря души» профессора Осиповского. Только он, старый ворчун, властен надо мной, ибо еще со студенческой скамьи я уяснил для себя непреложную истину: мой учитель Тимофей Федорович – подлинный гений, и необходимо почаще прислушиваться к нему, делая все, что он скажет. Помог же он мне избавиться от любовного недуга к Флоре Коровьевой, а это дорогого стоит. Очарованный прелестями этой дамы, я совсем потерял голову и был уверен, что нашел свой идеал. Однако Осиповский холодно и бесстрастно разложил все по полочкам и неопровержимо доказал, что Флора не только мало подходит для идеала, но и вполне может называться дурной женщиной. Представьте, что это такое – доказать влюбленному молодому повесе несостоятельность предмета его восхищения!

– Редукция, – снисходительно пояснил Осиповский. – Сведение высших явлений к низшим, основополагающим. Проще говоря, приведение сложного к простому. Я взял ваше увлечение, разобрал его по косточкам и привел к общему знаменателю. В результате вы убедились, насколько мелок предмет вашей страсти.

Тогда я был даже зол на моего друга и учителя, но потом ясно понял, от какой глупости он меня уберег. Да, таков был мой добрый Осиповский. Профессором математики он стал позднее, да и все свои философские труды завершил уже после изгнания Наполеона из России. Потом он со смехом говорил, что вывел многие положения своих трактатов благодаря мне – мои житейские ошибки послужили толчком к их анализу и переосмыслению. А я тоже со смехом отвечал: что вы бы без нас делали, теоретики, затворники-мыслители…

Но, впрочем, речь не об этом, а о вещах более прозаических: о премерзкой окольной дороге, об осеннем вечере, неприятности которого только начинались для меня, и обо мне, молодом, несмышленом и полном сил. О Господи, когда это было!

Погода испортилась окончательно, злой ветер продирал насквозь, косой дождь хлестал в лицо и иголками впивался в кожу, я дрожал от холода, и казалось мне в тот час, что не будет той дороге конца, суждено мне веки вечные, как неприкаянной душе, скитаться здесь, голодному и холодному. Я понимал, что эти мысли неуместны, что дороги здесь, в центре России, далеко не бесконечны и вскоре я должен наткнуться на какое-нибудь жилье, так что никакой угрозы нет. Но разум и чувства порой живут вне зависимости друг от друга. Стыдно признаться, но я даже готов был в отчаянии потерять голову, настолько мне было тоскливо и неуютно, настолько далекими казались перспективы сытного ужина и пылающего очага.

Смешно, но я вполне мог проехать мимо долгожданного постоялого двора, полностью растворившегося в чернильной тьме. Огней я не видел, поскольку окна выходили на другую сторону дороги, а сам я настолько устал, что находился в состоянии некоторого оцепенения и не способен был внимательно следить за окружающей обстановкой. Вывел меня из прострации истошный лай дворняги, бросившейся прямо под копыта моей лошади. Катька испуганно шарахнулась в сторону, и я едва усидел в седле.

– Ктой-то там? – послышался грозный бас. Ориентируясь на огонь фонаря, зажегшегося в дверях дома, я подъехал ближе.

– Это, что ли, постоялый двор? – спросил я в свою очередь.

– Да, ваша милость, – сбавив тон, поклонился хозяин, одетый в цветную блеклую рубаху навыпуск.

– Ну так принимай лошадь и пошли кого-нибудь на дорогу, там моему человеку помочь надо. У экипажа колесо отвалилось. И не мешкай! Я хорошо заплачу.

– Не извольте беспокоиться, барин, – опять поклонился хозяин, – все будет сполнено. А покамест прошу в дом – отведайте, что Бог послал.

Убранство постоялого двора было бедно и убого. Скамьи, длинный стол, закопченные стены, крохотные, прикрытые ставнями окошки. Не было никаких украшений, которые обычно имеются в подобных местах, – ни резных деревянных безделушек, ни грубо намалеванных картинок. Похоже, хозяин был скуп и не слишком заботился о присутствии красоты в своем заведении. Может быть, он даже не ведал о подобном слове. Но какое это имело значение? Ведь здесь было главное – крепкие стены, укрывающие от непогоды, горячая печь, от которой шло так желанное мной тепло.

В помещении царила полутьма. Тусклый огонек масляной лампы не мог совладать с тьмой и лишь робко отвоевывал у нее небольшое пространство, но я вполне мог рассмотреть в слабом свете пляшущего огонька присутствующих.

За столом о чем-то спорили красавец офицер с грозно закрученными набриолиненными усами и высокий, длиннорукий священник с окладистой рыжей бородой. Позже, присмотревшись к этим людям, я отметил, что офицер как-то не в меру суетлив и вертляв, говорит немного картавя, но речь его плавна и убедительна, он умеет увлечь собеседника. Священник же, как и подобает по сану, спокоен, рассудителен, кажется, ничто не может вывести его из равновесия, а речь его так же гладка и убедительна. Природа наградила батюшку большим, горбатым носом, который в жизни светской навряд ли содействовал бы успеху его у дам. Но принято считать, что лицам духовного звания подобные утехи не к лицу, хотя, поговаривают, и среди них встречаются большие любители сладких запретных плодов.

– О, нашего полку прибыло, – осклабился офицер, увидев меня. – За это стоит выпить.

– Да, да, – встряхнул бородой батюшка. – Самое времечко причаститься…

– Позвольте представиться, господа. Инженер Курнаков Иван Алексеевич. Еду по служебным делам.

– Поручик гусарского полка Федор Васильевич Никитин. – Офицер встал из-за стола и учтиво поклонился.

– Ну а я отец Пафнутий. В миру Секретарев Василий Петрович.

– Очень, очень приятно.

Мне на самом деле было приятно застать в этом медвежьем углу образованных собеседников, с коими можно поболтать о том о сем и тем самым скрасить тоску ненастного вечера.

– Давайте-ка, Иван Алексеевич, к столу. Тут на удивление хорошо угощают, хотя в это и трудно поверить, глядя на угрюмое лицо здешнего хозяина.

Утолив голод сытной кулебякой, действительно приготовленной недурно, я расслабился и, намереваясь со временем присоединиться к возобновленному спору, пока что стал прислушиваться. Ну конечно же, мои сотрапезники были заняты такой привычной мне забавой – беседой о вещах возвышенных и к повседневным заботам отношения не имеющих. Безобидная болтовня – как раз то, что нужно, дабы приятно провести время и укрепиться в сознании собственных умственных достоинств.

– Мир безумно стар и дрябл, – разглагольствовал офицер, горячо размахивая руками, будто стремясь поймать назойливую муху. – Для высоких порывов истинной, всепоглощающей ненависти или любви в нем не остается места – просто не хватает сил и энергии. Его устои и заветы обветшали, его заповеди смешны, и лишь их отрицание способно привести к подлинному освобождению духа.

– Вы рискуете освободить не дух, но страсти, – улыбнулся, отхлебнув вина, священник.

– А разве высокая страсть не духовна?

– Какая же такая страсть? Ненависть, как вы только что изволили сказать? Ненависть… Та самая змея, которая способна погубить солнце жизни-После этих слов священника офицер хрипло рассмеялся и, как мне показалось (хотя я вполне мог и ошибиться в полутьме), на миг изменился в лице, по которому пробежала судорога.