Охваченная паникой, я начала обыскивать застенок в поисках глазков и скрытых камер, трясясь от страха, что он увидит, чем я занимаюсь, и спустится вниз. Каждую трещинку в стенных панелях я замазывала зубной пастой, пока не убеждалась, что не осталось ни малейшего пробела. Но ощущение, что за мной непрерывно наблюдают, не проходило.

Эти слова написал писатель Чарльз Диккенс в 1842 году об одиночном заключении, применяемом в то время в США и используемом по сей день. Мое одиночное заключение — срок, проведенный исключительно в темнице, без единой возможности хоть раз покинуть пятиметровое помещение, продлилось больше шести месяцев, мое же тюремное заключение — 3096 дней.

Те чувства, которые я испытала, находясь в полной темноте или при длительном «облучении» искусственным светом, было невозможно выразить словами. Только теперь, проштудировав множество исследований ученых о последствиях одиночного заключения и сенсорной депривации — так называется лишение восприятия органов осязания, я достаточно точно могу воспроизвести, что происходило со мной в то время. В одном из научных документов приводятся следующие эффекты «solitary confinement», так по-английски звучит «одиночное заключение»:

• значительное нарушение дееспособности функций вегетативной нервной системы;

• значительные нарушения гормональных функций;

• нарушение функций органов;

• отсутствие менструации у женщин без физиологически-органических, обусловленных возрастом или беременностью причин (вторичная аменорея);

• обостренное чувство голода: цинорексия / волчий аппетит, гипорексия, булимия;

• в противоположность этому — уменьшение или отсутствие чувства жажды;

• сильные приливы жара и/или холода, не обоснованные соответствующими изменениями температуры окружающей среды или заболеваниями (температура, озноб и пр.);

• значительное нарушение восприятия действительности и познавательной способности;

• сильные нарушения обработки восприятий;

• сильные нарушения физических ощущений;

• нарушения общей концентрации;

• большие затруднения при чтении, вплоть до полной неспособности читать и/или осмысливать, воспроизводить и приводить в логическое соответствие прочитанное;

• большие затруднения при письме, вплоть до полной неспособности писать и/или письменно излагать мысли (аграфия/дисграфия);

• большие затруднения в артикуляции/выражении мыслей, особенно проявляющие себя в областях синтаксиса, грамматики и подборе слов, вплоть до афазии, афразии и агнозии;

• большие затруднения или неспособность вести разговор (на основе замедления функции первичного акустического кортекса височных долей головного мозга из-за недостатка возбуждения).

Дальнейшие нарушения:

• ведение разговоров с самим собой для компенсации акустической и социальной нехватки внешнего воздействия;

• значительное снижение эмоциональности в проявлении чувств (например, по отношению к родным или друзьям);

• внезапные эйфорические состояния, сменяющиеся депрессивными настроениями.

Долговременные последствия для здоровья:

• нарушения в установлении социальных контактов до неспособности создавать эмоционально близкие и долгосрочные партнерские отношения;

• депрессии;

• утрата чувства собственного достоинства;

• возвращение к состоянию изоляции во сне;

• подлежащие лечению нарушения кровяного давления;

• подлежащие лечению кожные заболевания;

• невозможность восстановления способностей, особенно в областях познания (например, в математике), которые имелись до изоляции.

Особенно тяжело заключенные переносили последствия жизни без чувственных восприятий. Сенсорная депривация влияет на мозг, нарушая вегетативную нервную систему и превращая самодостаточного человека в зависимого, после фазы темноты и изоляции легко подверженного влиянию первого же встреченного им. Это применимо и к взрослым людям, добровольно выбравшим такую ситуацию. В январе 2008 года «ВВС» выпустила передачу с названием «Тотальная изоляция», очень меня заинтересовавшую. Шесть добровольцев согласились быть запертыми на 48 часов в отсеке атомного бункера. Они очутились в моем положении — что касается темноты и одиночества, но не страха и продолжительности. Несмотря на сравнительно короткий промежуток времени, все шестеро впоследствии отмечали, что потеряли всякое чувство времени и пережили сильные галлюцинации и видения. Одна женщина настаивала на том, что ее постельное белье было сырым. У троих были акустические и визуальные галлюцинации — они видели змей, устриц, машины, зебр. По истечении 48 часов все шестеро потеряли способность решать простейшие задачи. Ни один не смог выполнить задание — назвать слово на «Ф». Один из них потерял 36 процентов памяти. Четверо других гораздо легче поддавались внушению, чем до изоляции, и поверили всему, что говорил первый человек, с которым они встретились по окончании эксперимента. Я же встречалась только с Похитителем.

Когда я сейчас знакомлюсь с результатами подобных исследований, то сама удивляюсь, как смогла пережить это время. По большому счету мою ситуацию можно сравнить с той, на которую согласились взрослые люди ради научных целей. Кроме того, что время моей изоляции было намного длиннее, в моем случае к этому прибавился еще один дополнительный, отягчающий фактор — я понятия не имела, почему именно я попала в эту ситуацию. В то время как политические заключенные могут опираться на свою миссию, и даже невинно осужденные знают, что за их изоляцией стоит юридическая система с ее параграфами, ведомствами и сроками, в моем заключении я не видела никакой враждебной логики. Ее просто не было.

Скорее всего, мне помогло именно то, что я была ребенком, и гораздо легче, чем взрослые, адаптировалась к самым неблагоприятным обстоятельствам. Но это потребовало от меня огромней самодисциплины, представляющейся мне сейчас почти бесчеловечной. По ночам я уносилась в фантастические путешествия сквозь тьму. Днями же я мертвой хваткой держалась за план — в день своего 18-летия взять жизнь в свои руки. Я была полна решимости овладеть необходимыми для этого знаниями, для чего требовала от Похитителя литературу и учебники. И назло всем обстоятельствам я упрямо отстаивала собственное «я» и факт существования моей семьи.

Поскольку приближался День матери, я смастерила подарок для мамы. У меня не было ни клея, ни ножниц — Похититель не дал мне ничего, чем я могла бы пораниться или ранить его. Я нарисовала на бумаге восковыми мелками из моей школьной сумки несколько больших красных сердец, аккуратно вырвала их и приклеила кремом «Nivea» одно на другое. Я живо представляла себе, как передам это сердце маме, оказавшись на свободе. И она узнает, что, даже находясь в разлуке с ней, я все равно не забыла об этом празднике.

Тем временем реакция Похитителя становилась все более негативной, если он заставал меня за подобными занятиями или когда я говорила о своих родителях, доме, своей школе. «Твоим родителям ты не нужна, они тебя не любят», — все чаще повторял он. Я отказывалась ему верить: «Это неправда! Мои родители меня любят. Они мне это говорили». Где-то в глубине души я знала, что права. Но мои родители были так недоступны, как будто я оказалась на другой планете. При этом между моим застенком и квартирой матери лежало каких-то 18 километров. 25 минут на машине. Но это относилось к реальному миру, мой же безумный мир лежал в другом измерении. Где я была намного дальше, чем за 18 километров. В царстве деспотичного Короля Червей, где карточные фигуры каждый раз вздрагивали, услышав его голос.