О том, как должна выглядеть эта «лучшая» жизнь, он имел очень смутные представления. При этом его роль была четко определена: властитель в доме в разных вариациях. Ролей, предназначенных мне, было несколько. Домохозяйки и рабыни, избавляющей его от любой работы по дому, начиная с ремонта и заканчивая готовкой и уборкой. Соратницы, к плечу которой можно прислониться. Заменой матери, помойным ведром для слива душевных переживаний, мешком с песком, в который можно вбивать ярость на собственное бессилие в реальной жизни. Единственное, что не подвергалось никаким изменениям — это его представление о том, что я целиком и полностью должна быть в его распоряжении. Моя личность, мои потребности или немного свободы не нашли своего места в сценарии этой «совместной жизни».

Моя реакция на его мечты была неоднозначной. С одной стороны, они казались мне совершенно нелепыми — никто в здравом рассудке не может представить себе совместную жизнь с человеком, которого он похитил, заперев и подвергая многолетним издевательствам. В то же время этот далекий прекрасный мир, как он мне его описывал, начал потихоньку пускать корни в моем подсознании. Во мне сидела непреодолимая тоска по нормальности. Я хотела встречаться с людьми, выходить из дома, ходить по магазинам, купаться. Видеть солнце, когда захочу. С кем-нибудь разговаривать, все равно о чем. Эта совместная жизнь в представлении Похитителя, в которой он позволил бы мне некоторую свободу передвижения, чтобы я могла под его надзором покидать дом, иногда представлялась мне максимумом, достижимым для меня в этой жизни. Свободу, настоящую свободу, после всех этих лет я почти не могла себе представить. Во мне укоренился страх выйти за границы обозначенных рамок. Внутри этих рамок я научилась играть на всей клавиатуре и в любой тональности. Звук свободы я уже забыла.

Я чувствовала себя солдатом, которого утешают, что после войны все будет снова хорошо. Не беда, что он между тем потерял ногу, так бывает. Для меня со временем стало непреложной истиной, что сначала нужно пройти через страдания, чтобы потом могла наступить «лучшая жизнь». Лучшая жизнь в плену. Ты должна радоваться, что я тебя нашел, ведь там ты вообще не смогла бы жить. Кому ты нужна? Ты должна быте мне благодарна, что я тебя принял. Моя война началась в голове. И она впитала в себя эти слова, как губка.

Но именно эта ослабленная форма заключения, воображаемая Похитителем, в некоторые дни казалась недостижимой. В этом он винил меня. Сидя как-то вечером за кухонным столом, он вздохнул: «Если бы ты не была такой упрямой, все было бы гораздо лучше. Если бы я был уверен, что ты не сбежишь, я не должен был бы тебя запирать и связывать». Чем старше я становилась, тем чаще переносил он на меня всю ответственность за мое заточение. Только я была виновата в том, что он вынужден меня бить и запирать — вела бы я себя лучше, была бы покорнее и послушнее, могла бы жить с ним вместе в доме наверху. Я парировала: «Это же ты заточил меня! Ты держишь меня в плену!» Но, похоже, он давно потерял связь с действительностью. Частично втягивая в это и меня.

В его хорошие дни эта фантазия, его фантазия, ставшая отчасти и моей, превращалась в реальность. В плохие он становился еще более непредсказуемым, чем раньше. Гораздо чаще, чем прежде, он стал использовать меня как коврик для ног, о который вытирал свои скверные настроения. Хуже всего были ночи, когда он не мог спать из-за мучавшего его воспаления гайморовых пазух. Если он не спал, я тоже не спала. В такие ночи я лежала в своей постели в застенке, а его голос часами гремел из громкоговорителя. Он рассказывал мне все детали прошедшего дня и требовал от меня отчета о каждом шаге, каждом прочитанном слове, каждом движении: «Ты убралась? Как ты распределила еду? Что ты слушала по радио?» Посреди ночи я должна была давать подробнейший отчет, а если сказать было нечего, что-нибудь сочинять, лишь бы успокоить его. В другие ночи он просто тиранил меня. «Повинуйся! Повинуйся! Повинуйся!» — монотонно кричал он в домофон. Голос громыхал по всей крошечной комнате, заполняя ее до последнего уголка: «Повинуйся! Повинуйся! Повинуйся!» Я не могла от него избавиться, даже пряча голову под подушкой. Он был постоянно здесь. Он приводил меня в исступление. От этого голоса мне некуда было деться. Днем и ночью он сигнализировал о том, что я полностью в его власти. Днем и ночью он сигнализировал о том, что я не должна сдаваться. В моменты просветления стремление выжить и когда-нибудь бежать обострялось до невозможности. В будни у меня не хватало сил даже додумать до конца эти мысли.

Рецепт его матери лежал передо мной на кухонном столе. Я прочитала его множество раз, чтобы избежать ошибки: отделить белки от желтков. Смешать муку с разрыхлителем. Взбить белок до снежной пены. Он стоял сзади меня и нервно наблюдал.

«Но мама взбивает яйца совсем по-другому!»

«Мама делает это гораздо лучше!»

«Ты такая растяпа, будь же осторожнее!»

Немного муки просыпалось на рабочую поверхность стола. Он набросился на меня с воплями, что я слишком медленно работаю. Его мать сделала бы пирог… Я старалась изо всех сил, но все равно что бы я ни делала, ему этого было недостаточно. «Если твоя мать может это настолько лучше меня, так почему ты не попросишь ее испечь пирог?» Это вырвалось у меня бессознательно. И этого было достаточно.

Он начал молотить вокруг руками, как капризный ребенок, смел миску с тестом на пол и толкнул меня на кухонный стол, после чего затащил в подвал и запер. Стоял белый день, но света он не оставил. Он знал, каким пыткам меня подвергать.

Я залезла на кровать и начала тихо раскачиваться из стороны в сторону. Я не могла ни заплакать, ни забыться. При каждом движении в моих синяках и гематомах кричала боль. Но я просто молча и неподвижно лежала в абсолютной темноте, как будто выпавшая из времени и пространства.

Похититель не пришел. Будильник тихо тикал, напоминая о том, что время не стоит на месте. Должно быть, иногда я засыпала, но не помнила об этом. Все смешалось воедино — сны превратились в горячечный бред, в котором я видела себя бегущей по кромке моря с ребятами моего возраста. Свет в моем сне был слепяще-ярким, вода — темно-синей. На воздушном змее я парила над волнами, ветер играл в моих волосах, солнце припекало руки. Это было ощущение полной безграничности, опьянение чувством, что я живу. Я представляла себя на сцене, мои родители сидели среди публики, а я во весь голос пела песню. Моя мать хлопала, потом вскочила и обняла меня. На мне было чудесное платье из блестящего материала, легкого и нежного. Я чувствовала себя красивой, сильной и успешной.

Когда я проснулась, все еще было темно. Будильник монотонно тикал. Это было единственным знаком, что время не остановилось. Темнота осталась — на целый день. Похититель не пришел вечером, не пришел и на следующее утро. Я была голодна, в животе урчало, начались спазмы. У меня в застенке было немного воды. И все. Но питье больше не помогало. За кусочек хлеба я отдала бы все на свете.

В течение дня я все больше теряла контроль над своим телом, над своими мыслями. Боли в животе, слабость, страх, что я перегнула палку, и он оставил меня подыхать. Я чувствовала себя на борту тонущего «Титаника». Свет уже потух, корабль медленно, но неудержимо кренится на бок. Выхода больше нет, и я ощущаю, как все выше поднимается холодная, темная вода. Я чувствовала ее ногами, спиной, она плескалась у моих рук, уже добралась до моей груди. Все выше, и выше… Вдруг яркий луч света упал мне на лицо, я услышала, как что-то с глухим стуком упало на пол. Потом голос: «Тут кое-что для тебя». Дверь захлопнулась на замок. Снова наступила кромешная тьма.

Ошеломленная, я подняла голову. Я была вся мокрая от пота и не понимала, где нахожусь. Вода, затягивающая меня в глубину, исчезла. Но все шаталось. Я шаталась. Подо мной не было ничего, черное Ничто, в котором моя рука все время нащупывала только пустоту. Не знаю, как долго я находилась в этом состоянии, пока не осознала, что лежу в своей кровати в застенке. Мне показалось, прошла вечность, пока я собралась с силами, нащупала лестницу и спиной сползла вниз, ступенька за ступенькой. Оказавшись на полу, я на четвереньках двинулась вперед. Моя рука наткнулась на маленький полиэтиленовый пакет. Жадно, трясущимися пальцами я разодрала его, но так неудачно, что его содержимое вывалилось и покатилось по полу. В панике я шарила руками вокруг себя, пока не нащупала что-то продолговатое и прохладное. Морковка? Я обтерла это нечто рукой и вцепилась в него зубами. Похититель швырнул мне в застенок пакет моркови. На коленях я ползала по ледяному полу, пока не собрала все морковки. Потом по одной перенесла их в свою постель. Подъем наверх был похож на восхождение на высоченную гору — но это привело мое кровообращение в норму. В конце концов я заглотила все морковки, одну за другой. Мой живот громко урчал и сжимался в спазмах. Боли были нестерпимые.