В один из дней в квартире вдруг оказался чужой мужчина.
Мы как раз затащили ламинат для пола на первый этаж. Дверь была только прикрыта, как вдруг в прихожую вошел пожилой мужчина с проседью в волосах и громко поздоровался. Его немецкий был таким плохим, что я еле его поняла. Он хотел поприветствовать нас в доме и, по-видимому, собирался завести добрососедскую беседу о погоде и ремонтных работах. Приклопил задвинул меня себе за спину и отделался от него несколькими сухими словами. Я почувствовала, что паника, охватившая его, перекинулась и на меня. Хотя этот мужчина мог бы стать моим спасением, его присутствие было для меня обременительным — настолько я уже сжилась с образом мыслей Похитителя.
Тем вечером, лежа в своей постели в застенке, я все время прокручивала эту сцену в голове. Я поступила неправильно? Нужно было закричать? Я опять упустила подходящий шанс? Нужно попытаться настроиться на то, чтобы в следующий раз действовать более решительно. В своих мыслях я представляла расстояние между мной, стоящей сзади Похитителя, и незнакомым соседом в виде прыжка через зияющую бездну. Я реально представляла, как беру разбег, отталкиваюсь от края пропасти и совершаю прыжок. Но как бы я ни старалась, никак не могла завершить эту картину. У меня не получалось увидеть себя приземлившейся на другой стороне. Даже в фантазиях Похититель каждый раз хватал меня за футболку и возвращал назад. Только в редких случаях, когда его рука промахивалась, я на секунды зависала над бездной в воздухе, пока не падала в пропасть. Эта картина преследовала меня целую ночь. Подтверждение того, что я почти у цели, но в решающий момент снова дам осечку.
Прошло всего несколько дней, пока сосед снова с нами не заговорил. В этот раз он держал в руке целую пачку фотографий. Похититель сразу незаметно оттолкнул меня в сторону, но я успела кинуть на них беглый взгляд. Это были семейные фотографии, изображавшие его на бывшей родине — в Югославии, и одно групповое фото футбольной команды. В то время, как Приклопил держал перед носом фотографии, сосед безостановочно болтал. И опять я могла разобрать только отдельные отрывки слов. Нет, это невозможно — прыгнуть в бездну. Как сделать так, чтобы этот дружелюбный человек понял меня? Сможет ли он разобрать, что я буду шептать ему в тот самый удачный момент, который, скорее всего, не наступит? Наташа — кто? Кого похитили? Даже если бы он меня понял, что потом? Позвонит в полицию? У него вообще есть телефон? А дальше? Полиция вряд ли ему поверит. Даже если бы патрульная машина отправилась в путь на Холлергассе, у Похитителя осталось бы достаточно времени, чтобы схватить меня в охапку и незаметно дотащить до машины. О том, что произошло бы потом, я даже думать не хотела.
Нет, этот дом не предоставит мне шанс к бегству. Но он обязательно появится, в этом я была уверена как никогда. Нужно только поймать удачный момент.
Этой весной 2006 года Похититель почувствовал, что я хочу от него сбежать. Он был непредсказуем и вспыльчив, хроническое воспаление пазух носа начало мучить его и по ночам. Днем же он прилагал еще больше усилий, чтобы подчинить меня себе. Эти попытки становились все абсурднее. «Не возражай!» — шипел он, даже если я открывала рот, чтобы ответить на его же вопросы. Он требовал абсолютного послушания. «Это что за краска?» — как-то спросил он, указывая на ведро с черной краской. «Черная», — отвечала я. «Нет, красная. Красная, потому что я так сказал. Скажи, что она красная!» Когда я воспротивилась, на него напала неуправляемая ярость, которая держалась дольше, чем раньше. Удары градом сыпались один за другим, он колошматил меня так долго, что мне казалось, это длилось часами. Прежде чем он снова потащил меня по ступеням в подвал и запер, оставив в темноте, я несколько раз чуть не потеряла сознание.
Я замечала, что сопротивление фатальному рефлексу мне снова дается труднее. А именно — подавить мысли об издевательствах быстрее, чем заживут мои раны. Намного проще было ему уступить. Это было похоже на воронку, если я в нее попадала, она неуклонно затягивала меня в глубину, в то же время я слышала свой собственный шепот: «Идеальный мир, идеальный мир. Все же хорошо. Ничего же не случилось».
Я должна была усилием всей своей воли противиться этой воронке, создавая маленькие островки спасения — мои записи, в которых я опять фиксировала каждое его издевательство. Когда я сегодня держу в руках ученическую тетрадь в линеечку, в которой ровным почерком, иллюстрируя текст аккуратными рисунками моих повреждений, я описывала всю его жестокость, мне становится плохо. Тогда я делала записи, абстрагируясь от себя самой, как будто речь шла о контрольной работе:
15 апреля 2006.
Один раз он бил меня по правой руке так долго и сильно, что внутренне я буквально чувствовала льющуюся кровь. Вся тыльная поверхность руки была синей и красноватой, синяк доходил до внутренней части и распространялся на всю поверхность. Потом он посадил мне синяк под глазом (тоже правым), который пошел от внешнего угла глаза, меняя цвета от красного и синего до зеленого, и поднялся по верхнему веку.
Остальные надругательства последнего времени, пока я их не вытеснила из памяти: в саду, так как я боялась лезть на лестницу, он атаковал меня садовыми ножницами. У меня остался окрашенный в зеленоватый цвет порез над правой лодыжкой, кожа слегка облезла. Еще он как-то кинул мне в бедро тяжелым ведром с землей, так что я ходила с уродливым красновато-коричневым пятном. Один раз я из страха отказалась подняться с ним наверх. Тогда он вырвал из стены розетки, начал швырять в меня таймером и всем, что мог сорвать со стены. У меня остался красный кровоточащий шрам под правым коленом и на икре под ним. Еще у меня есть черно-фиолетовый синяк около 8 сантиметров на левом предплечье, не знаю, отчего. Неоднократно он набрасывался и избивал меня, также по голове. Два раза разбил губу до крови, один раз так, что на нижней губе осталась опухоль величиной с горошину (слегка синеватая). Как-то от его удара у меня образовался отек под губой с правой стороны. Также у меня есть порез (не знаю, от чего) на правой щеке. Один раз он швырнул мне в ноги чемоданчик с инструментами, вследствие чего образовались обширные бледно-зеленые синяки. Он часто бил гаечным ключом или чем-то подобным по руке. Под обеими лопатками у меня два черных симметричных синяка, также вдоль позвоночника.
Сегодня он ударил меня кулаком в правый глаз, до искр, а также в правое ухо, я почувствовала колющую боль, звон и хруст. После этого продолжал бить меня по голове.
В лучшие дни он опять начинал рисовать себе наше совместное будущее. «Если бы я только мог тебе доверять, что ты не сбежишь… — вздыхал он в один из вечеров за кухонным столом, — я бы мог везде брать тебя с собой. Я бы поехал с тобой на Нойзидлерзее или на Вольфгангзее и купил бы тебе летнее платье. Мы могли бы купаться, а зимой кататься на лыжах. Но для этого я должен полагаться на тебя на все сто процентов — ты же сбежишь». В такие моменты этот мужчина, мучивший меня все эти восемь лет, вызывал у меня безумную жалость. Я не хотела ранить его и искренне желала ему то розовое будущее, о котором он так мечтает: он выглядел таким отчаявшимся и одиноким наедине с самим собой и своим преступлением, что иногда я почти забывала, что была жертвой — и не несу ответственности за его счастье. Но, соглашаясь с ним, я никогда полностью не поддавалась иллюзии, что все пойдет очень хорошо. Нельзя никого принудить к вечному послушанию, а уж тем более к любви.
Несмотря на это, в такие минуты я клялась, что навсегда останусь с ним, утешая его: «Я не убегу, я обещаю тебе. Я всегда буду рядом с тобой». Естественно, он мне не верил, а у меня разрывалось сердце, что я ему вру. Мы оба колебались между «быть» и «казаться».
Физически я находилась здесь, в представлениях же я давно сбежала. Но до сих пор мне не удавалось приземлиться на другой стороне. Картина моего появления в реальном мире вызывала у меня невыразимый страх. Иногда у меня даже возникали мысли, что как только я покину Похитителя, сразу покончу с собой. Для меня была непереносима мысль о том, что моя свобода будет стоить ему многих лет за решеткой. Само собой, я желала, чтобы другие люди были защищены от этого мужчины, способного на все. Пока что я обеспечивала им эту защиту, оттягивая его энергию насилия на себя. Позже задачу удерживать его от дальнейших преступлений должны будут перенять полиция и юстиция. И все равно такие мысли не доставляли мне удовлетворения. Я не испытывала чувства мести, наоборот, мне казалось, что сдав его полиции, я только переверну с ног на голову преступление, совершенное им. Сначала он запер меня, а потом я позаботилась о том, чтобы заперли его. В моем сдвинутом восприятии мира таким образом преступление невозможно искоренить, а напротив, только усугубить. Зло мира не сократилось бы, а только удвоилось.