К пирующим подошел один из посетителей трактира, держа в руках охотничий нож.

— Прошу простить честных людей, — начал он заплетающимся языком. — Среди почтенных иностранцев вижу я еврея — ростовщика. Я знаю Моисея. В Антверпене его ссудная касса была в еврейском квартале, напротив дома великого Рембрандта, пожелавшего поселиться там. И этот подлый Моисей — ростовщик в могилу свел отца. За это я ему обрежу бороду при вас.

Питер Михайлов вскочил и выпрямился во весь свой завидный рост:

— Ошибся ты, приятель. Еврея — ростовщика здесь нет. Со мной пирует иностранец, который и в Антверпене — то не бывал. А ты бывал ли в Роттердаме? Там дом Эразма Роттердамского стоит. В нем как раз про тебя славная написана «Похвала глупости». Слыхал?

— Я в Роттердаме не бывал. А ростовщик с вами увязался. Я его признал и бороду его запомнил. Я только срежу ее в память покойного отца.

— Как бы и сыну покойным не стать, — сказал Михайлов, вынимая из — за пояса топор и кладя его на стол. — А резать бороды — это мой патент. И то, когда та борода боярское лицо как глупость украшает и новое принять мешает.

— Да в драку я совсем не лез… я просто так… Ненавижу ростовщиков, — бормотал пьяненький, пряча свой охотничий нож и пугливо глядя на лежащий на столе топор.

— Я знаю, Питер, что ты царь, царь грозный, дерзкий, неуемный. Решил поднять страну снегов до уровня стран европейских. Скажи, когда ты волей свыше стал бы главою всей Земли, как защитил бы от потопа, от волн морских людей, порты, цветущие поля, низины?

Питер Михайлов покрутил коротенький ус и сказал:

— Смотря откуда шла б угроза. Видно, не с небес. С чего бы там подобной влаге взяться?

— Ты начал б строить корабли, чтоб спасти людей, животных?

— Сохранить надо города, а не самому спасаться на ковчеге, как в древности поповской сделал Ной. Завидный был, должно быть плотник, хотя и стукнуло ему, как пишут, шестьсот лет. Да и спасал свою семью и избранных животных: семь пар чистых и семь пар нечистых. С того, как говорят попы, вся живность на Земле пошла, а сколько пар, никто не знает. Вот я и разумею, каков ковчег тот должен быть, чтоб поместить туда слонов и прочую скотину. Тогда по высшей воле погиб повсюду весь народ. Тебя ж, я думаю, иное занимает. Как во второй раз поступить? Я считаю, что не спасаться на кораблях — ковчегах надо, а отправиться… в трактир.

— Тебе веселье на пиру, а я ведь спрашивал серьезно.

— И я всерьез! Ты выйди из трактира и на него взгляни. Увидишь что? Прибой морской и… ДАМБУ.

— Ты хочешь дамбой города приморья надежно защитить?

— Да, если не от ливня, что будет затоплять все сорок дней и сорок ночей.

— Ты верно угадал причину. Хотя я сам тебе сказал: угроза будет от волны. Волна ж поднимется высоко, когда растают льды в горах и на замерзших океанах.

— Солнце, что ли, разгорится? С чего бы это вдруг?

— Помогут люди неразумно, для нужд своих зажгут костры. И дым от них планету всю закроет. Тогда и станут таять льды.

— Да, дураков на свете много. Чем жечь костры, леса и степи, я уж не знаю, для чего, не лучше ли построить по — голландски побольше ветряков, чтоб от ветров бесплатно получить немало пользы.

— И в этом ты опять же прав, видишь в ветре соперника огню. Скажу тебе, мой плотник Питер, я встретил нужного вождя.

— Ты про меня, почтенный?

— В тебе нашел, кого искал. Я отвезу тебя в такое время, когда приблизится беда, и сможешь ты весь мир спасти. Согласен ль ты пойти со мною?

— Нет, старец, только не сейчас! Мне надобно дела закончить, поднять Московию на дыбы. Так что заезжай за мной туда зимой и разрешим с тобою на пиру все замыслы твои.

Старик поднялся из — за стола и торжественно произнес:

— Итак, в Московию приду, но не к тебе, а за тобой!

В общем гуле, стоявшем в трактире, никто, пожалуй, не разобрал, о чем говорил плотник со старцем, тем более что они переходили в беседе с одного языка на другой.

— Чтоб не замерз, тебе я шубу подарю, с царского плеча! И угощу не так, как в этой «Дамбе»! Из двух начал огня и ветра я выбираю Ветер!

Видя, что Наза Вец уходит, Питер Михайлов поднял кружку, полную вина:

— На посошок, любезный! Ты не пьешь, так все мы выпьем за тебя!

Дворянские дети трижды прокричали: «Ура!» Старец вышел из трактира в безлюдную темноту улицы. Оглядевшись вокруг и никого не заметив, он растворился в воздухе, переходя в другое измерение.

В серой мгле между мирами, где нет ни времени, ни протяженности, он дал сигнал приборчиком, висевшим на цепочке у него на шее. Он знал, что времени между мирами нет. Призванный им исследовательский зонд мгновенно появился перед ним.

Открылся люк, в нем показался робот с треугольной головой. По сброшенной лесенке старец поднялся в уютную, ярко освещенную кабину. Подойдя к загадочным приборам, ом стал вычислять, где перейти в соседний мир, попав в Московию зимой.

Шел снег. Дорога вилась между деревьями, заснеженными, как в сказке. Ветви лиственных облепило белым пухом, а ели тянули к дороге белые мягкие лапы.

Княжеский возок на полозьях катил по исчезающей от снегопада колее. Как и подобало первому вельможе государства запряжен был возок двумя тройками подобранных по масти лошадей, с ездовым верхом на первой левой пристяжной. Катил он в полной тишине, даже полозья не скрипели. Чуть похрапывали кони на бегу. Они шли резво, словно не осталось позади сорок верст от усадьбы князей Голицыных. А сам князь Василий Васильевич сидел в возке один, хотя, бывало, обнимался здесь с самой царевной Софьей, которая выбрала его, сорокалетнего красавца, самого нарядного из всех бояр, хотя сама была мужиковата, широкобедренна, с глазами навыкате. Приблизила к себе его, став правительницей при младших двух царях Иване и Петре. Немало в том помог этот ее фаворит, когда бояре провозгласили царем Петра, мальчонку десяти от роду лет, что от второго брака сын царя Алексея Михайловича с боярыней Нарышкиной. А бояре Милославские так дела оставить не хотели, их партия уступать Нарышкиным не собиралась, и шестнадцатилетний, но слабый и болезненный царевич Иван сел рядом с братом Петром на отчий трон. А править взялась не царица — мать Нарышкина, как те задумали, а старшая из дочерей Алексея Михайловича Софья.

Погашена была так очередная смута, которой не хотел и боялся народ, а два брата Голицыных князь Василий Васильевич и двоюродный брат его Борис Алексеевич напротив друг друга стали. Василий при царевне, а Борис как «дядька» — воспитатель Петра. Большую силу он обрел, во всем мальчишке потакая в потехах, выдуманных им. И тот полки из сверстников собравши, учения и баталии устраивал, да еще под парусом на ботике по узкой Яузе — реке пускался.

А у Василия не потехи было дело, царевна Иностранный приказ ему отдала, да и другие подчинила.

В Иностранном приказе дел немало, а главное, что сделал он, это «Вечный мир» с Польшей заключил, и когда — то стольный град Киев снова к русским перешел.

Король польский на это пошел из страха перед турками, что грозились всей Европе, болгар славянских подчинив. Теперь русские обязались на пути турок грудью стать и дальше не пустить.

Однако время шло, царевич младший повзрослел, и Нарышкины свой голос повышали. Не любо было им семь лет правленья Софьи, которую усердно подменял князь Василий Васильевич. У них была опора на стрельцов (порядка внутреннего войско), привилегиями в них преданность усердно раздувая.

И все ж смуте не уйти с дороги. Голицын, князь Василий — воевода полки вторично в Крым водил и снова без удачи. Солдат измаял, по степи гоняя, Азов же крепость взять не смог. В Москву вернулся, где стрельцы сейчас нужнее. Приказал им идти в Великие Луки, но как было с Софьей договорено, по дороге они прошлым летом взбунтовались, начальников сместили, кто с ними не хотел на Москву идти, и свернули стрельцы на столицу. Но не потешные полки послали им навстречу сторонники Петра, а иноземцев, нанятых с генералом Гордоном во главе.