По загроможденной разбитым обозом улице проскакивали вереницей, полосуя шашками налево и направо. Уже на выезде из села на четвереньках вылез из-под осевшей на одно колесо брички в окровавленном мундире человек. Припадая на левую простреленную ногу, он схватил под уздцы атаманского коня. И зло и горестно прокричал:

- Брат-атаман, что же это?

На мгновенье Семияр-Горев опешил, глядя в искривленный душевной болью рот неожиданного судьи. Но ему помогли ответить. Мишка взмахнул нагайкой - и с плеча атаманского недруга слетел полковничий погон. Второй раз верный денщик не промахнулся - плеть змеей обвилась вокруг бритой головы дутовского полковника. Он поднял вверх руки и, сбитый атаманским конем, упал.

- Мерзавец!-плевком полетело в атамана.

На рысях перешли мелкую речушку - гранццу. Неподалеку, преграждая путь дальше, стояли чужие солдаты в серых мундирах, тонконогие,- икры их стягивали обмотки. Они ждали.

Негромко простонав, Семияр-Горев повернул коня и стал смотреть назад, за речку, туда, где было много надежд, но остались только проклятия его имени.

Съезжались казаки, еще шальные от бессмысленной рубки. Расплескали речку скатившиеся в нее обоз и брички с пулеметами прикрытия, а Семияр-Горев все смотрел…

Его вывел из оцепенения вопль:

- За что я его, за что!..

Атаман обернулся: припав к пропыленной гриве коня, бился в рыданиях и скрипел зубами денщик Мишка.

А за речкой показалось горячее солнце, и, словно оберегая его, живым, прочным частоколом с бегу выстраивались всадники - те, кто еще не отвоевался и остался жить и умирать на родной земле во имя ее бессмертия. И знамя, пропитанное их кровью, восходно полыхало над ними.

Земля была чужая, но море и здесь казалось своим. Свинцово-серое, бросало оно на берег высокие, поседевшие от неустанного труда волны и вздыхало всей своей неуемной глубиной. Недалеко от берега скрежетала металлом полузатопленная баржа. Перекатываясь, волны выхватывали из ее утробы человеческие трупы и гнали их на берег.

- А много их наколотили!- восхищенно проговорил младший лейтенант.- Уплыть хотели, а куда?

- Когда человек бежит с толпой, он не думает, куда,- ответил адъютанту майор Синицын, продолжая думать о своем, о том, что напомнил ему русский в форме вражеского офицера.

…Партизаны помогали сергеевцам тушить пожары, хоронить трупы, которые возили на кладбище телегами. Кажется, все село тогда голосило, оплакивая свою судьбу; в общие могилы ложились иногда просто окровавленные куски человеческих тел, еще не познавших как следует тепло и холод жизни.

Убежав от атамана, среди новых товарищей Авдюшка Синицын не чувствовал себя своим: ему казалось, что вот-вот явится кто-то, повернет его лицом ко всем и скажет: «А ведь он застрелил комиссара!»

Он не думал раньше, что невольное преступление, которое он совершил когда-то, будет преследовать его, как вечная тень, поэтому скрыл его. Но когда прошла радость самопрощения, наступило ее похмелье: он желал смерти всем, кто видел его в ту буранную ночь на Иртыше; и не боялся уже своей. Жадно ждал боя, надеясь добытыми подвигами уберечь себя от неминуемого наказания.

…Дважды под Авдюшкой, спотыкаясь, падал на колени конь, оба раза он вылетал из седла. И снова вскакивал. одержимый одной мыслью: «Скорее! Смерть или подвиг!»

Он настиг только одного казака. Младший урядник Курицын, насмерть удивленный и напуганный, хотел крикнуть что-то, но Авдюшка со всего плеча рубанул его по голове. И почувствовал облегчение от того, что враг и свидетель не успел и рта раскрыть. На этом погоня окончилась. Усмиренный свирепым видом другого казака - обернувшись, казак оскалился и внушительно погрозил шашкой,- Авдюшка осадил коня у самого кордона и подумал, что все свидетели его греха ушли туда и бояться нечего…

Но потом боялся пленных, а их было много. Когда подвели еще толпу, голос из нее словно приподнял Авдюшку над землей и бросил навзничь:

- А он убил красного комиссара!.. Самолично видел!..

Кричал старший урядник Харя, тянулся дрожащей рукой к Авдюшке, как к собственному спасению, и визжал:

- Он, он!.. И под лед спустил!..

- Брешешь, стерва!-до онемения стиснув кулаки, Авдюшка двинулся на своего бывшего командира.- Не сам я, заставили меня.

Партизаны молчали. А Авдей Синицын тихо заплакал. И никто его не утешал…

- Товарищ майор, машины за трофеями пришли!-доложил адъютант, немного озадаченный необычно долгой задумчивостью командира.

Майор обернулся, пристально поглядел на младшего лейтенанта, сказал:

- Далеко их везти, но довезем!

Майор, положив свою задубевшую руку на гладкий и чистый погон адъютанта, продолжал:

- Для тебя все дороги будут ясны, нам же приходилось много плутать, спотыкаться, думать и ошибаться.

Море плескалось, шумело и ни о чем не напоминало младшему лейтенанту: он был счастливее своего командира.

Из солдатского письма:

«…Дорогая Рита! Я в этих песках загорел так, что стал похож на самого настоящего негра из настоящей Африки. Смеюсь, когда вспоминаю, как жалко загорали с тобой на берегу речушки за городом.

Недавно на тактических занятиях мы носились на своем танке по барханам, как по волнам. И на привале в одной лощине я нашел,- знаешь что?- Саблю! Она заржавела немного, но все равно - память о здешней истории. Хочешь - подарю.

…Очень прошу тебя: вышли все популярное по электронике. Ты ведь знаешь мою мечту…»

Не выдержав красноармейского нажима, басмачи брызнули из кишлака в горы, как семена из раздавленного граната. Командир скомандовал преследование, и взвод, сверля шашками одуряюще горячий воздух, полетел в горы. Они казались синевато-серыми и дрожали в раскаленном мареве.

Командир взвода был молод. Он любовался скрипящими на нем ремнями новой портупеи и думал только о победах, не представляя неудач. Первый для него бой с басмачами прочно утвердил в нем непобедимого военачальника, и он гнал изнуренный зноем и беспрерывными тревогами отряд в каменное царство гор.

За конниками тянулась густая песочная пыль. Сперва она отставала, потом стала накрывать мокрых от пота людей и лошадей. Взвод выдыхался.

- Надо бы вернуться,- сказал взводному командир первого отделения Семен Гуков.- Укрепимся в кишлаке и отдохнем, а так -в беду встрянем. В горах басмачи как змеи в этих проклятых песках: они тебя видят, а ты их нет.

Командир уже захмелел от легкой победы. Он верил, что добьется и большего. Скосил на отделенного удало поблескивающий глаз и ответил:

- Я командир!

Кони были разные, и взвод смешался. Местные, азиатские скакуны, казалось, не знали устали и пластались над песками легко и зло, как спущенные на дичь борзые; кони из русских мест, привыкшие к земле и ласковому солнцу, жарко храпели и сбивались с галопа. И плети всадников выбивали из них последние силы.

Первое отделение гордилось своими конями, отбитыми у басмачей, а жеребец командира Мелекуш, по-русски - конь коней, словно рожден был сказкой. Недаром его бывший хозяин, одноглазый курбаши, плакал и грыз песок, когда повод его любимца попал в руки русского с большой красной звездой на шапке, похожей на купол минарета.

- Мелекуш, Мелекуш!- выл басмач.

Иссеченный красноармейской шашкой, как змея, у которой целой осталась только голова, он силился в приступе ярости вцепиться зубами в ногу Семена Гукова.

Мелекуш не знал повода и плети, он подчинялся только ласке и доброму слову.

Давно бы Гуков со своими ребятами настиг басмачей, но безрассудно было отрываться от взвода, и он похлопывал Мелекуша по горячей, резиново-упругой шее, сдерживая его. И отделение тоже осаживало.