И теперь Хальвор думает, что она не любит его; теперь он уйдет и больше не вернется!

Нет, она сама не понимает, как она могла держать себя так после всего, что сделал для нее Хальвор.

И вдруг ей показалось, что она слышит слова отца о том, что Ингмарсоны не должны поступать, как все, а должны только следовать Божьему пути.

Карин быстро распахнула дверь и очутилась возле Хальвора, прежде чем он успел выйти.

— Ты уже уходишь, Хальвор? А я думала, что ты останешься поужинать!

Хальвор удивленно взглянул на нее. Она совсем преобразилась, она стояла возле него, покрасневшая и смущенная, с таким трогательным и нежным выражением лица, какого он никогда не видал у нее.

— Я хотел уйти, чтобы никогда больше не возвращаться, — сказал Хальвор. Он не понимал, чего она хочет.

— Ах, садись и пей свой кофе! — сказала Карин.

Она схватила его за руку и подвела к столу. Она то краснела, то бледнела, мужество несколько раз покидало ее, но она выдержала испытание, хотя для нее было ужасно встретить насмешки и презрение.

«Теперь он, по крайней мере, увидит, что я хочу идти с ним вместе по жизни!» — думала она.

— Бергер Свен Персон, и вы все, слушайте, что я скажу! — произнесла Карин. — Хотя мы с Хальвором еще ни о чем не говорили, так как я овдовела только недавно, но, думаю, будет лучше, если я теперь же скажу, что хотела бы выйти замуж за Хальвора, а не за кого-то другого! — Она замолчала, так как голос изменял ей. — Люди могут болтать, что им угодно, но ни я, ни Хальвор не сделали ничего дурного.

И, сказав это, Карин подошла ближе к Хальвору, как бы ища защиты от всех нападок, которые вот-вот посыпятся на нее.

Все молчали, изумленные переменой, произошедшей с Карин; она больше, чем когда-либо, выглядела молоденькой девушкой.

Хальвор произнес дрожащим голосом:

— Когда я получил часы твоего отца, Карин, я думал, что со мной никогда не случится ничего более важного. Но твой сегодняшний поступок еще выше той минуты.

Но Карин больше волновало, что скажут другие. Тревога не покидала ее.

Тогда поднялся Бергер Свен Персон, который во многих отношениях был человеком незаурядным.

— Так пожелаем все счастья Карин и Хальвору, — сказал он дружески. — Всякий знает, что человек, которого выбрала Карин Ингмарсон, безупречно честен.

Ничего нет удивительного в том, что старый деревенский учитель становится иногда самоуверенным. Всю свою жизнь он привык учить своих односельчан; он видит, что все крестьяне живут его поучениями и никто не знает больше того, чему он, учитель, обучил их. Понятно, что он смотрит на всех односельчан, как на школьников, хотя некоторые из них уже пожилые люди, и считает себя умнее всех. Такому старому учителю даже трудно обращаться с кем-нибудь, как со взрослым, потому что каждого он помнит еще ребенком с ямочками на пухлых щеках и открытым, наивным детским взглядом.

Зимой в воскресенье, сразу после службы пастор и учитель еще беседовали между собой в маленькой полутемной ризнице; разговор зашел об армии спасения.

— Это удивительное явление, — сказал пастор. — Никогда не думал, что мне доведется дожить до этого.

Учитель строго взглянул на пастора; ему казалось, что тот говорит непозволительные вещи. Не может же пастор думать, что эта безумная затея встретит сочувствие в их деревне.

— Я не думаю, чтобы господину пастору довелось увидеть что-нибудь подобное, — сказал он с нажимом.

Пастор, сознававший свою слабость и бессилие, в большинстве случаев позволял учителю руководить собой, но иногда не мог удержаться, чтобы с ним не поспорить.

— Почему вы так уверены, что армия спасения не заглянет к нам, Сторм? — спросил он.

— Туда, где пастор и учитель поддерживают друг друга, не могут проникнут такие вздорные затеи.

— Я не могу сказать, чтобы вы так уж особенно стояли за меня, Сторм, — несколько колко сказал пастор. — Вы проповедуете совершенно независимо от меня в вашем «Сионе».

Учитель сначала промолчал, а затем тихо ответил:

— Ведь вы, господин пастор, еще ни разу не слышали моих проповедей.

Здание миссии было для них яблоком раздора. Пастор еще ни разу не переступил его порога. Но, коснувшись этого вопроса, старые друзья вдруг испугались, что скажут друг другу что-нибудь обидное, и замолчали.

«Несомненно, я неправ относительно Сторма, — подумал пастор, — за эти четыре года, как он по воскресным дням толкует Библию в миссионерском доме, у меня в церкви по утрам бывало народу больше, чем прежде, и я не замечал в приходе и следа какого-нибудь раскола. Против моего ожидания он не вызвал никаких смут и раздоров и оказался истинным другом и слугой Господним; нужно показать ему, как я высоко его ценю».

Дело кончилось тем, что пастор отправился в тот же день послушать проповедь учителя.

«Я порадую Сторма, — думал он, — пойду и послушаю, что он проповедует в своем „Сионе“».

По дороге пастор вспомнил то время, когда собирались строить миссию. Казалось, Господь задумал что-то великое, и даже сам воздух был наполнен знамениями! Но с тех пор не произошло ничего особенного. «Милосердному Господу, вероятно, заблагорассудилось поступить иначе», — подумал он и улыбнулся при мысли, что он так хорошо постигает промысел Божий.

«Сион» учителя был большим светлым залом. По стенам висели резные деревянные медальоны, изображавшие Лютера и Меланхтона в опушенных мехом плащах. Вдоль карниза, на деревянной обшивке, были написаны библейские изречения, окруженные орнаментами из цветов, небесных труб и литавр, а над помостом в конце зала висела картина маслом, изображавшая Христа в виде Доброго Пастыря.

Большая комната была полна народа, и уже одно это придавало ей торжественный и веселый вид.

Большинство было в праздничных, красивых одеждах, и туго накрахмаленные белые головные платки женщин производили впечатление, будто весь зал заполнен большими белыми птицами.

Сторм уже начал было свою проповедь, когда увидел пастора, пробиравшегося к передней скамье. «Ты, Сторм, удивительный человек, — подумал он про самого себя. — Тебе все удается. Вот и пастор оказал тебе честь, пришел тебя послушать!»

С тех пор как учитель начал проповедовать, он успел объяснить всю Библию от первой до последней страницы. Теперь он дошел до книги Откровения Иоанна Богослова и в этот вечер как раз говорил о небесном Иерусалиме и вечном блаженстве. Присутствие священника преисполнило его такой радости, что он подумал: «Я и на том свете не желаю участи иной, как стоять на кафедре и поучать умных и внимательных детей; а если бы Господь Бог изредка заходил меня послушать, как вот пастор сегодня, то на небесах не нашлось бы человека счастливее, чем я».

А пастор, услышав, что речь идет об Иерусалиме, стал внимательнее, и его снова охватили странные предчувствия.

Во время проповеди дверь вдруг отворилась, и в комнату вошла толпа. Их было человек двадцать, и все они остановились в дверях, чтобы не мешать.

«Я так и знал, — подумал пастор, — что сегодня что-нибудь произойдет».

Как только Сторм закончил проповедь и произнес «аминь», из толпы у дверей послышался голос:

— Я прошу разрешения сказать несколько слов.

Голос звучал необычайно нежно и ласково.

«Это, кажется, Хок Маттс Эриксон», — подумал пастор. То же самое подумали и многие другие. Ни у кого другого в приходе не было такого ласкового детского голоса.

В то же мгновенье к эстраде подошел маленький человечек с добрым лицом и целая толпа мужчин и женщин, которые, казалось, следовали за ним, чтобы поддержать его и внушить ему мужество. Священник, учитель и все собрание сидели неподвижно.

«Хок Маттс Эриксон пришел возвестить нам большое несчастье, — думали все. — Или скончался король, или объявлена война, или какой-нибудь несчастный утопился в реке».

Но Хок Маттс совсем не был похож на злого вестника. Он был настроен очень торжественно, но в то же время с трудом сдерживал радостную улыбку.