Но отец все молчит.

„Ей нелегко придется осенью, когда она вернется домой, — говорю я, — никто в Бергскуге не обрадуется ее возвращению. Родные считают, что она их опозорила. Она все время будет сидеть дома и, пожалуй, не решится даже выйти в церковь. Ей будет тяжело во многих отношениях“.

Но отец все молчит.

„Мне, конечно, тоже нелегко было бы жениться на ней, — говорю я. — Хозяину такой усадьбы неприятно иметь жену, на которую с презрением смотрят и работники и служанки. Матери это тоже не доставит большой радости, и тогда нам уж нельзя будет приглашать помещиков на свадьбы и похороны“.

А отец все молчит и молчит.

„На суде я, как мог, пытался помочь Бритте; я сказал судье, что во всем виноват я, потому что силой взял ее замуж. И еще сказал, что считаю ее настолько невинной, что, если бы она изменила свое мнение обо мне, я в тот же день женился бы на ней. Все это я говорил, чтобы смягчить ей наказание. Но хотя она и написала мне два письма, я не увидел, чтобы она изменилась ко мне. Сами понимаете, что только из-за этих слов я не считаю себя обязанным жениться“.

А отец все сидит, думает и не говорит ни слова.

„Я знаю, что, рассуждая так, поступаю по-человечески, а мы, Ингмарсоны, всегда старались следовать воле Божьей. А иногда мне кажется, что Господу может и не понравиться такое отношение к убийце“.

А отец все молчит.

„Подумайте, отец, как тяжело, когда по твоей вине страдает другой, а ты и не пытаешься ему помочь. Я знаю, в деревне все сочтут это несправедливым, но все эти годы мне было так тяжело, что я просто обязан для нее что-нибудь сделать, когда она выйдет на свободу“.

Отец продолжает сидеть неподвижно. Я чуть не плачу: „Посмотрите на меня, ведь я такой молодой, а загублю всю жизнь, если снова возьму Бритту. Люди и так думают, что я плохо поступил, а если я это сделаю, они совсем от меня отвернутся“.

Но я никак не могу заставить отца сказать хоть слово.

„И я еще подумал, отец, как удивительно, что мы, Ингмарсоны, уже столько веков владеем усадьбой, тогда как в других поместьях владельцы меняются. Наверное, это оттого, что Ингмарсоны всегда следовали Божьему пути. Нам, Ингмарсонам, нечего бояться людей, мы должны только исполнять волю Божью“.

Тут старик поднимает голову и говорит: „Это очень трудный вопрос, Ингмар, я пойду посоветуюсь с другими Ингмарсонами“.

И отец уходит в горницу, а я остаюсь ждать его. И вот я жду, жду, а отец все не возвращается. Просидев несколько часов, я устаю ждать и вхожу к отцу. — „Тебе придется еще подождать, Ингмар-младший, — говорит отец, — это очень трудный вопрос“. — И я вижу, как все старики сидят, закрыв глаза, и думают. А я все жду и жду, жду еще и сейчас…»

Пахарь, улыбаясь, шел за плугом, который теперь медленно тащили усталые лошади. Дойдя до канавы, он натянул вожжи, остановился и стал совсем серьезен.

«Удивительно, когда спрашиваешь чьего-нибудь совета, то в это время сам видишь, что правильно и что нет; сразу находишь ответ, над которым мучился целых три года. Пусть все будет, как Богу угодно».

Он чувствовал, что должен вернуть Бритту. И в то же время это казалось ему настолько трудным, что при одной только мысли об этом он терял всякое мужество.

«Да поможет мне Бог», — думал он.

Но в этот ранний час в поле был не один Ингмар Ингмарсон.

По тропинке между хлебными полями шел старик. Нетрудно было догадаться, какое у него ремесло: на плечах он нес длинную кисть и весь, от шапки до сапог, был забрызган красной краской. По привычке странствующих маляров он посматривал по сторонам, выглядывая, не видать ли где невыкрашенного дома или такого, на котором краска потускнела и облупилась. Перед ним мелькал то один, то другой дом, но он не решался, куда лучше зайти. Наконец он поднялся на холм и увидел Ингмарсгорд, величественно и широко раскинувшийся по долине. «Ах, Господи Боже мой! — громко воскликнул он и даже остановился от радости. — Этот дом не красили уж лет сто, он весь почернел от старости, а хозяйственные постройки, похоже, никогда не были выкрашены. И как их много! — воскликнул он. — Мне здесь хватит работы до осени!»

Пройдя немного, он увидел крестьянина, работающего в поле. — «А, этот крестьянин здешний, — подумал маляр, — пойду-ка расспрошу его про усадьбу». — Он свернул с дороги прямо на пашню и обратился к Ингмару с расспросами, чья это усадьба и не знает ли он, не собирается ли хозяин ее перекрасить.

Ингмар Ингмарсон вздрогнул и уставился на старика, словно тот был привидением. — «Да ведь это маляр, — подумал он, — И он приходит как раз в эту минуту!» — Он был так поражен, что ничего не мог ответить старику.

Он ясно помнил, как отец, когда ему говорили: «Вам стоит покрасить ваш дом, он стал таким некрасивым», всегда отвечал, что покрасит его, когда Ингмар будет справлять свадьбу.

Маляр повторил свой вопрос во второй и в третий раз, а Ингмар все молчал, словно не понимая его.

«Решили они уже там, на небе, мой вопрос? — спрашивал он сам себя. — Неужели это знак от отца, что я должен жениться в этом году?»

Он был так поражен этой мыслью, что без лишних разговоров согласился нанять маляра.

После этого он продолжал работу, глубоко растроганный, почти счастливый. — «Теперь мне будет не так трудно выполнить задуманное, раз я уверен, что этого хочет отец», — думал он.

Несколько недель спустя Ингмар принялся за чистку сбруи. Он, по-видимому, был не в духе, и работа шла медленно и вяло. — «Если бы я был Господом Богом… — думал он, перебирая сбрую, — Так вот, если бы я был Господом Богом, то сделал бы так, чтобы каждое решение человека исполнялось сейчас же, как оно принято. Я не давал бы людям много времени, чтобы обдумывать и обсасывать дело со всех сторон. Я не посмотрел бы на то, надо ли им почистить сбрую или тележку, а брал бы их, как они есть, прямо от плуга».

Он услыхал шум колес на улице, выглянул на двор и сейчас же узнал лошадь и экипаж. — «Депутат из Бергскуга едет сюда!» — крикнул он в кухню, где хлопотала по хозяйству его мать. Та сейчас же развела огонь и начала молоть кофе.

Депутат въехал во двор, но остался сидеть в тележке.

— Нет, благодарю, я не буду заходить, — сказал он, — я хочу только сказать тебе пару слов, Ингмар. У меня очень мало времени, я спешу на общинное собрание.

— У матери сейчас будет готов кофе, — сказал Ингмар.

— Благодарю, но я боюсь опоздать.

— Вы давно уже не были у нас, — сказал Ингмар.

В это время и его мать вышла на крыльцо, приглашая гостя в дом:

— Господин депутат не откажется войти и выпить чашечку кофе, — сказала она.

Ингмар отстегнул фартук, и депутат вылез из тележки.

— Ну, уж если сама матушка Мерта просит, то отказать нельзя, — сказал он.

Депутат был высокий и красивый мужчина, с легкими, грациозными движениями; он, казалось, принадлежал совсем к другой породе людей, чем Ингмар и его мать, оба некрасивые, с сонными лицами и нескладными фигурами. Но депутат питал большое почтение к старинному роду владельцев Ингмарсгорда и охотно поменялся бы своей прекрасной внешностью с Ингмаром, только чтобы самому быть одним из Ингмарсонов. Он всегда принимал сторону Ингмара, а не дочери, и ему сразу стало легко на сердце, когда он увидел такой радушный прием.

Через некоторое время, когда матушка Мерта принесла кофе, он начал излагать свое дело.

— Я хотел, — начал он и откашлялся, — я хотел сообщить вам, что мы надумали относительно Бритты.

Чашка задрожала в руках матушки Мерты, так что ложка зазвенела о блюдечко. Наступило тяжелое молчание.

— Нам кажется, будет лучше, если она уедет в Америку.

Он опять запнулся. Все молчали. Депутат только вздохнул, глядя на этих неподатливых людей.

— Мы уже купили ей билет.

— Но она, вероятно, перед этим приедет домой? — спросил Ингмар.

— Зачем? Что ей делать дома?

Ингмар снова погрузился в молчание. Он полузакрыл глаза и сидел так неподвижно, что казалось, он спит. Вместо него заговорила матушка Мерта: