Пастор и слышать об этом не хотел. В течение пяти лет он не обменялся с Хальвором и Карин ни единым словом и его совсем не радовала мысль встретиться со своими прежними друзьями.

Лошадь начала подниматься на сугроб. Снег выдерживал всю эту тяжесть, пока они не достигли вершины, тут снег вдруг обвалился, и лошадь провалилась, словно в яму, а полозья глубоко врезались в снег.

В довершение всего одна оглобля сломалась, и ехать дальше было просто невозможно.

Через несколько минут священник вошел в дом Ингмарсонов.

Яркий огонь пылал в очаге, по одну сторону его сидела хозяйка и пряла тонкую шерсть, а позади нее, вытянувшись в длинный ряд, сидели женщины и девушки и пряли очески[3] и лен. По другую сторону очага расположились мужчины, только что вернувшиеся с рубки леса. Одни из них отдыхали, а другие, как бы для забавы, занимались разной легкой работой: строгали лучины, вырезали топорища, точили косы.

Когда священник вошел и рассказал о постигшей его беде, все засуетились. Работники сейчас же бросились освобождать из снега лошадь. Хальвор подвел священника к столу и пригласил его сесть. Карин послала служанок в кухню сварить кофе и приготовить гостю ужин, а сама повесила его шубу сушиться на печь, взяла лампу и придвинула свою прялку к столу, чтобы принять участие в беседе мужчин.

«Я не встретил бы лучшего приема и во времена Ингмара-старшего», — подумал пастор.

Хальвор завел серьезный разговор о содержании дорог и потом спросил священника, хорошо ли он продал свое зерно и сделал ли в доме ремонт, о котором говорил уже давно. Карин осведомилась о пасторше и поинтересовалась, не наступило ли улучшение в ее болезни.

Кучер вошел и сказал, что лошадь вытащили из снега, оглоблю поправили и можно ехать дальше. Карин и Хальвор просили священника остаться поужинать, и так упрашивали, что он не смог им отказать.

Кофе принесли в большом серебряном кофейнике, который подавали только в торжественных случаях на свадьбах и похоронах; три вазы были доверху наполнены свежим печеньем.

Пастор вытаращил от удивления свои маленькие глазки и несколько раз потер лоб; ему казалось, что он видит сон и вот-вот проснется.

Хальвор показал священнику шкуру лося, которого убил прошлой осенью в своем лесу. Шкуру раскинули на полу и пастор сказал, что никогда не видел такой большой и красивой шкуры. Карин подошла к Хальвору и шепнула ему что-то на ухо, и Хальвор сейчас же начал просить пастора принять эту шкуру от него в подарок.

Карин ходила по комнате, доставая из шкафов, выкрашенных в голубую краску, прекрасное старинное серебро. Она постелила на стол скатерть с широкой мережкой и положила столько серебряных ложек, словно ждала множество гостей. Молоко и другие напитки были поданы в тяжелых серебряных кувшинах.

После ужина священник собрался ехать, и Хальвор Хальворсон, взяв двух работников, сам отправился его провожать. В трудных местах они расчищали снег, поддерживали сани, когда те клонились на бок, и простились с пастором только у дверей его дома.

Священник, довольный, стоял на крыльце. Он думал о том, как прекрасно снова вернуть себе прежних друзей, и с большой сердечностью простился с Хальвором. Крестьянин не уходил и искал что-то в карманах.

Наконец, он вынул сложенную бумагу.

«Нельзя ли сейчас передать это господину пастору? — спросил он. — Это заявление нужно огласить завтра, после проповеди. Если господин пастор будет так добр принять бумагу сейчас, мне не придется никого специально посылать завтра утром в церковь».

Войдя в свою комнату, священник зажег свечу, развернул бумагу и прочел:

«По случаю отъезда владельцев в Иерусалим продается усадьба Ингмарсгорд…»

Дальше священник не стал читать, он глубоко задумался.

— Да-а-а… Налетело и на нас, — пробормотал он, словно говоря о буре. — Я уже столько лет ждал чего-нибудь в этом роде!

Одним прекрасным весенним вечером крестьянин шел с сыном по дороге на большие заводы, стоявшие к югу от их прихода.

Оба жили на самом севере, и им пришлось идти через всю деревню. Они шли мимо свежевспаханных и засеянных полей, на которых уже пробивалась молодая зелень. Перед ними расстилались тучные зеленые нивы и роскошные луга, на которых скоро зацветет сладко благоухающий клевер.

Крестьяне шли мимо домов, из которых многие были покрашены заново; в одних вставляли новые оконные рамы, к другим пристраивали веранды. В садах тоже шла работа — люди копали грядки и сажали цветы. У всех, кого они встречали, была земля на руках и сапогах, потому что все шли с полей или огородов, где сеяли репу и морковь или сажали картофель.

Крестьянин не мог удержаться, чтобы то и дело не начать расспрашивать встречных, какой сорт картофеля они посадили и давно ли посеяли овес. При виде теленка или жеребенка он старался определить их возраст, высчитывал, сколько коров содержится в той или иной усадьбе, и задавался вопросом, за сколько можно продать хорошо выезженную кобылу.

Сын каждый раз старался отвлечь отца от этих мыслей.

— Я думаю о том, что скоро мы с тобой вступим в долину Сарона и пройдем через пустыню Иудейскую, — говорил он.

Отец улыбнулся, и лицо его на минуту прояснилось.

— Да, отрадно будет идти по стопам Иисуса, — сказал он, но в следующее мгновенье мысли его снова отвлеклись на проезжавшие мимо телеги с негашеной известью.

— Кто это повез известь, Габриэль? Говорят, известь прекрасное удобрение. Осенью надо будет подумать об этом.

— Осенью, отец? — с упреком спросил Габриэль.

— Да-да, я помню, осенью мы будем жить в шатрах Иакова и возделывать виноградники Господни, — ответил отец.

— Да, — сказал сын, — воистину, так и будет. Аминь.

Некоторое время они шли молча, любуясь весной. Вдоль полей струились ручьи, и дорога размякла от обилия весенних дождей. Всюду, куда ни глянь, работают люди! Так и хочется схватить заступ и самому взяться за дело, даром что вокруг чужие поля.

— По правде сказать, — задумчиво произнес крестьянин, — мне приятнее было бы продавать именье осенью, когда все работы окончены. Тяжело расставаться с ним весной, когда впереди столько дел.

Сын только снисходительно пожал плечами.

— Прошло уже тридцать с лишним лет, как я молодым парнем купил выгон в северной части прихода, — продолжал вспоминать крестьянин. — Земля была совсем невозделанная. Половину участка занимали болота, а другая была сплошной грудой камней; просто ужас! Я сам обтесывал камни так, что у меня, казалось, жилы лопнут от натуги. И все-таки работа в болотах была, пожалуй, еще тяжелее. Какого труда стоило только провести дренаж и осушить его!

— Да, отец, вы, разумеется, положили немало труда, — сказал сын, — поэтому Господь вспомнил о вас и зовет в Святую Землю.

— Первое время, — продолжал крестьянин, — я жил в лачуге, как угольщик; она была построена из неотесанных стволов, вместо крыши была насыпана земля. Мне никак не удавалось добиться, чтобы крыша не протекала. Это было очень неприятно, особенно по ночам. Да и лошади с коровой приходилось не лучше моего. Всю первую зиму они простояли в пещере, где была темень, как в преисподней.

— Отец, — спросил Габриэль, — почему вы так дорожите местом, где вытерпели столько нужды и тягот?

— Зато подумай, какая была радость, когда я выстроил большие стойла, и с каждым годом поголовье скота все увеличивалось, мне даже пришлось расширять скотный двор! Если бы я не продавал усадьбу, то мне пришлось бы перекрывать крышу на скотном дворе. Теперь, после посева, было бы самое время.

— Батюшка, вы будете сеять теперь в той стране, где одно семя упало в тернии, иное на каменистое место, иное при дороге, а иное на добрую почву.

— К тому же в этом году я собирался сломать старые постройки, — продолжал отец, — чтобы выстроить красивый двухэтажный дом. Что же мне теперь делать со всем лесом, который мы заготовили за зиму? Не так-то легко было свозить его, мы измучили и лошадей, и себя.