Забыв обо всем на свете, я в полном молчании переходила от картины к картине, прикидывая, что понадобится не менее года работы, а возможно, и больше, чтобы привести все в относительный порядок. Каждое полотно требовало индивидуального подхода, а на это могут уйти месяцы. Ведь когда начинаешь изучать подобные вещи более придирчиво и внимательно, всплывает масса других, ранее не замеченных дефектов.

— Как вы находите коллекцию? — спросила мадемуазель Дюбуа.

— Она великолепна, но срочно нуждается в реставрации.

— Тогда, мне кажется, вам надо немедленно приступать к работе.

— Но нет никакой уверенности в том, что эту работу поручат мне. Я женщина, и поэтому, как видите, не могу считаться способной на такие дела.

— Реставрация действительно не совсем обычное для женщины занятие.

— Вовсе нет. Если у человека есть для этого призвание и талант, то его пол не имеет никакого значения.

Она засмеялась довольно глупым смехом:

— Позвольте не согласиться. Все-таки существует мужская работа и женская работа.

— Есть гувернантки, а есть наставники, не так ли? — Я дала ей понять, что не собираюсь продолжать этот бессмысленный разговор. — Поручат ли мне это дело — полностью зависело от графа. Но если он человек с предрассудками…

Где-то рядом раздался капризный голос:

— Хочу посмотреть на нее! Я же сказала тебе, Нуну, я желаю посмотреть на нее. Костяшке было приказано отвести ее в галерею.

Я взглянула на мадемуазель Дюбуа. Костяшка! Подходящее прозвище.

Негромкий, спокойный голос попытался урезонить юную особу, но тщетно:

— Дай же мне пройти, Нуну! Ты глупая старуха! Уж не думаешь ли ты, что сможешь остановить меня?

Дверь галереи с шумом распахнулась, и в зал влетела девочка. На ней было голубое платье, идеально гармонировавшее с ее распущенными волосами. Красивые темные глаза искрились от удовольствия — скандал был ей по нраву. Даже если бы меня и не предупредили заранее, я могла бы сразу определить, что Женевьева де ла Таль совершенно неуправляема.

Девочка устремила на меня пристальный взгляд, я ответила ей тем же. Она произнесла по-английски:

— Добрый день, мадемуазель.

— Добрый день, мадемуазель, — ответила я в том же тоне.

Кажется, ей это понравилось, и она вошла в галерею. Следом за ней появилась седовласая женщина. Это, конечно, была Нуну, ее няня. Видно, она находилась при девочке с самого ее рождения и, наверное, тоже была повинна в том, что ребенок вырос таким избалованным.

— Так, значит, вы приехали к нам из Англии? — сказала девочка и, не дожидаясь ответа, добавила: — А мы ожидали мужчину.

— Должен был приехать мой отец, но, поскольку он умер, я взяла на себя выполнение его обязательств.

— Я не понимаю, — ответила она.

— Может быть, будем говорить по-французски? — спросила я на ее родном языке.

— Нет, — решительно ответила она. — Я вполне прилично говорю по-английски. Я мадемуазель де ла Таль.

— Понятно. — Я обернулась к пожилой женщине и, улыбнувшись, поздоровалась с ней. — Я нахожу собрание картин великолепным и невероятно интересным, — обратилась я к ней и к мадемуазель Дюбуа, — но совершенно очевидно, что с ними плохо обращались.

Никто из них ничего не ответил, но девочка, явно обеспокоенная тем, что на нее не обращают внимания, грубо сказала:

— Это вас не касается, потому что вам все равно не позволят остаться в замке.

— О, моя дорогая… — прошептала шокированная Нуну.

— И я не буду молчать, если сама этого не захочу. Вот подождите, скоро вернется мой отец!

— Но, Женевьева… — Няня бросила на меня умоляющий взгляд, прося извинить ее подопечную за дурные манеры.

Девочка зло сощурила глаза.

— Может быть, вы полагаете, что сможете остаться здесь, но мой отец…

— Если, — сказала я, — ваш отец ведет себя подобным образом, то ничто в мире не заставит меня остаться в этом доме.

— Говорите по-английски, когда обращаетесь ко мне, мадемуазель.

— Но мне кажется, что вы забыли этот язык точно так же, как забыли хорошие манеры.

Она неожиданно засмеялась, вырвалась из рук няни и подошла ко мне.

— По-моему, вы подумали, будто я очень недобрый человек, — сказала она.

— Я вообще о вас не думала.

— А о чем же тогда вы думали?

— В данный момент о картинах.

— Они для вас представляют больший интерес, чем я?

— Безусловно, — ответила я.

Женевьева явно не знала, что ответить. Она нервно передернула плечиками, повернулась и произнесла более спокойно:

— Ну ладно, я посмотрела на нее. Эта дама не очень молода и привлекательна. — С этими словами девочка гордо вскинула голову и, прошествовав мимо нас, вышла из комнаты.

— Вы должны извинить Женевьеву, мадемуазель, — растерянно пробормотала старая няня. — У нее приступ дурного настроения. Я пыталась удержать ее. Боюсь, что она обидела вас.

— Нет, все в порядке, — ответила я. — К счастью, у меня крепкие нервы.

— Нуну! — требовательно и раздраженно позвала девочка из коридора. — Иди скорее сюда!

Няня вышла, а я, удивленно подняв брови, посмотрела на мадемуазель Дюбуа.

— Она не в настроении. И в такие моменты не поддается контролю. Мне очень жаль…

— А мне очень жаль и вас, и няню.

От моих слов она посветлела лицом.

— Допускаю, что ученики могут быть трудными детьми, но я не встречала в жизни ничего подобного. — Мадемуазель с ужасом посмотрела на дверь.

Проследив за ее взглядом, я подумала: а не страдает ли Женевьева еще и страстью к подслушиванию? Да, бедная женщина, решила я, но, чтобы не добавлять в ее жизнь еще больше трудностей, не стала говорить, что считаю совершенной глупостью терпеть такое обращение.

— С вашего позволения я хотела бы более внимательно осмотреть картины.

— Сумеете ли вы потом найти свою комнату?

— Уверена, что смогу. По дороге сюда я хорошенько запоминала маршрут.

— Тогда все в порядке, я покидаю вас. Если вам что-нибудь понадобится, я к вашим услугам.

— Благодарю вас за помощь.

Она бесшумно вышла из зала, и я вернулась к картинам, но никак не могла сосредоточиться, ибо была очень взволнована. Да, это был очень странный дом. А девочка — совершенно невозможная. Что же дальше? Граф и графиня? Какими окажутся они? У девочки отвратительные манеры, она очень жестока и эгоистична. Всего пяти минут оказалось достаточно, чтобы это увидеть и понять, и именно это беспокоило меня больше всего. Какая же обстановка, какое воспитание породили такое создание?

Я с тоской смотрела на бесценные, но такие запущенные картины. И вдруг мне в голову пришла мысль: а что, если мне завтра взять и уехать? Графу я принесу свои извинения.

Мне захотелось убежать от неизвестности, которая становилась просто невыносимой, и если бы не желание продолжить любимую работу, то сделала бы это немедленно. Словно какой-то внутренний инстинкт толкал меня на отъезд.

Но в таком случае зачем подвергать себя искушению заняться более подробным исследованием состояния картин? Нет, надо вернуться в свою комнату, которую мне предоставили, и попытаться отдохнуть перед длинной обратной дорогой.

Я направилась к выходу, взялась за ручку двери, чтобы ее повернуть, но та не поддалась. Глупо, но в эти секунды я испытала настоящий страх. Мне представилось, что я пленница, которая уже не сможет убежать, даже если и очень захочется. Мне стало казаться, что стены плотно обступают меня со всех сторон.

И вдруг дверь распахнулась, и я увидела стоявшего на пороге Филиппа де ла Таля. Я сразу поняла, почему не могла открыть дверь: в тот самый момент, когда я пыталась повернуть ручку изнутри, он как раз собирался войти.

Может быть, мне не доверяют, подумала я. Возможно, они не хотят, чтобы я на какое-то время оставалась одна, без присмотра, на тот случай, если мне вздумается что-нибудь украсть. Я знала, что это абсурд, но давали о себе знать две почти бессонные ночи и постоянная озабоченность своим будущим. Поэтому вполне понятно, что я была немного не в себе.