Шевчик почему-то не отозвался.

Метелица оглянулся — и оторопел. Турецкое ядро снесло Шевчику голову. Маленькое безголовое туловище старого запорожца, качнувшись, упало на окровавленный труп янычара.

— Шевчик! Брат! Как же это ты?.. Эх! — Метелица в отчаянии рубанул саблей воздух. Его толстые обвисшие щеки задрожали, и из могучей груди вырвалось глухое рыдание…

Союзники окружили спахиев у предмостных укреплений и, несмотря на то что многие из них просили «аману», порубили всех до последнего.

Сразу же после боя, коротко переговорив с друзьями — Романом, Палием, Спыхальским, Метелицей, с раненым Иваником, постояв над телами Секача и Шевчика, Арсен облачился в одежду янычарского аги.

— Прощайте, братья! Вам дорога домой, а мне — в другую сторону. Передавайте привет моим и не поминайте лихом!

— Возвращайся скорее, Арсен! — обнял его на прощанье Роман.

— Только со Златкой! — твёрдо ответил Арсен и, вскочив на коня, помчался берегом Дуная к югу…

В тот же день казачьи полковники Палий, Самусь, Искра и Абазин пришли в королевский шатёр. У короля сидел гетман Яблоновский.

— Ваша ясновельможность, — начал Палий, — мы честно выполнили свои обязательства. Турок разгромлен, и завтра королевское войско отправится домой. Казаки хотели бы сегодня получить ратными трудами и кровью заслуженную награду, а мы — приговорные грамоты на города Фастов, Немиров, Корсунь и Богуслав, как обещал нам от имени вашей ясновельможности королевский комиссар полковник Менжинский…

— Спасибо, Панове! Благодарствую, пан Семён! — Собеский подошёл к Палию и, положив ему на плечи свои тяжелые руки, посмотрел прямо в глаза полковнику. — Казачье войско воевало доблестно, не жалея ни сил, ни крови… Я написал своей жене королеве Марысеньке, как твои казаки, пан Семён, помогли нам в самую тяжкую минуту… Но ведь таких денег я не вожу с собою! Прибуду в Варшаву — пришлю казначея, и он выплатит все, что положено. А приговорные грамоты…

— Приговорные грамоты тоже можно выслать из Варшавы, — вмешался гетман Яблоновский, холодно поглядывая из-за стола на полковников. — К чему такая поспешность? Сейм обдумает, решит…

— Нет, пан гетман, — возразил Палий, — отложенный только сыр хорош…

— Но, но, полковник, не забывай, с кем говоришь! — вспыхнул высокомерный Яблоновский. — Я не потерплю, чтобы меня поучали холопскими присказками!

— А мы, пан гетман, не нуждаемся в посреднике в нашем разговоре с его ясновельможностью! — отрубил Палий. — Приговорные грамоты обещал нам не сейм, а король!

— Однако ж… — Яблоновский вскочил на ноги, и рука его потянулась к сабле.

— Панове! Панове! — Собеский повысил голос. — Этот спор ни к чему! Пан Станислав, ты ставишь меня в неловкое положение… Я действительно обещал казачьим полковникам дать приговорные грамоты на те города и земли, где они живут со своими казаками… Я человек слова. И грамоты уже подписаны мной. Вот они. — Говоря это, король открыл ларец, стоявший в изголовье его походной кровати, достал пергаментные листы, вложенные в сафьяновые переплёты, и вручил их полковникам. — А деньги получите, когда вернётесь домой… Об этом не беспокойтесь!

Полковники были разочарованы и не пытались скрыть это.

— Как нам идти к войску, ваша ясновельможность? Казаки надеются, что мы принесём деньги! — воскликнул Искра. — При разделе трофеев нас тоже обошли… Самое лучшее забрали австрийцы, чуть похуже — поляки, а нам, не во гнев сказать, дулю с маком!

— Слово чести, я не потерплю такого тона, каким разговаривают паны полковники с королём Речи Посполитой! — вновь вспылил Яблоновский.

Но Собеский, настроенный миролюбиво, расхохотался:

— Ха-ха-ха! Полковник метко выразился, пан Станислав! Ибо Леопольд и венский двор всем поднесли дулю с маком! И если бы я не был заинтересован в том, чтобы до конца разгромить турок, то плюнул бы на всю эту кампанию и ещё из-под Вены вернулся домой!

Полковники откланялись и вышли из шатра.

— Обдурят нас паны, — сердито пробурчал Абазин. — А казаки намылят шею!

— Сказал пан — кожух дам, да словом его не согреешься, — поддержал товарища Искра. — Не видать казакам денег как прошлогоднего снега!

— Я тоже так думаю, — сказал Палий. — Вот — дал нам король бумажки, то есть заплатил за нашу кровь нашей же землёй, — и бывайте здоровы!

— Боюсь, друзья, как бы не попали мы снова в ляшскую кабалу! — воскликнул Самусь. — Обещают паны деньги, приговорные грамоты дают, а как почувствуют в себе силу — на шею сядут!

— С той поры, как разорвал проклятый Юрась Украину на две части, — все наши беды! Конечно, король мягко стелет, да жёстко спать нам будет, — согласился Палий. — Панство уже сейчас примеряет ярмо на наши шеи. Видали, как расхорохорился Яблоновский? Готов был с саблей наброситься!

— Надо что-то придумать, хлопцы! — разволновался Самусь.

— Чего думать? Прежде всего — собирать силы, заселять пустые земли, организовывать войско! — уверенно ответил Палий. — А тем временем засылать тайных послов в Москву, чтобы взяла Правобережье в свои руки… Иначе куда податься? От хана — погибель, от султана — галеры, а от короля — извечное ярмо! Так я говорю, друзья?

— Мы все одной думки с тобою, Семён! — горячо заверил Абазин.

— Все! — в один голос поддержали его Самусь и Искра.

Палий внимательно посмотрел на каждого и, чеканя каждое слово, сказал:

— Тогда на этом и стоять будем!

Польское войско торопилось домой.

Отдельно от поляков, не теряя их из виду, двигались казачьи полки. Раненые возвращались на возах своих побратимов и товарищей.

Умирал Иваник. Умирал тяжело, в страшных муках.

Кусок татарской стрелы, застрявший глубоко в животе, жёг его адским огнём. Казак весь почернел, как головешка, только глаза блестели. Он беспрерывно просил пить. Спыхальский, который вёз Иваника на своём возу, настелив ему перин и подушек, прикладывал к его воспалённым губам глиняную бутылку — тот, отпив из неё глоток или два, на некоторое время умолкал. Когда боль становилась нестерпимой, кричал слабым голоском, как ребёнок:

— Зинка! Зи-инка ми-илая!.. Ой, спаси, погибаю, знаешь-понимаешь!..

Спыхальский натягивал вожжи, умеряя бег лошадей, хотя и рисковал оторваться от своих и стать добычей любителей лёгкой наживы, которых так много слонялось вблизи дороги. Украдкой смахивал с усов слезу — больно ему было смотреть, как мучается этот человечек, походивший скорее на мальчонку, чем на взрослого мужчину.

После короткой передышки Спыхальский брался за кнут, торопился догнать уехавших вперёд товарищей. Воз тарахтел по неровной, размытой осенними дождями дороге, подскакивал на выбоинах, вытряхивая из несчастного Иваника всю душу.

— О-ой! — кричал умирающий. — Тише поезжай, пан Мартын, а не то все потроха растеряю, черт побери! Нет никаких сил терпеть… Или убей, умоляю тебя! Убей… Чтобы не маяться…

Под вечер казаки остановились на высоком берегу быстротечной Тисы на ночлег. Спыхальский поставил свой воз у самого обрыва, под развесистым кустом калины, густо усыпанным ярко-красными гроздьями.

Солнце заходило за далёкие горы, в долине постепенно сгущались вечерние сумерки.

В какой-то момент, глядя на Тису, горы и густые леса на холмах, Иваник вдруг почувствовал, что боль, мучавшая его все эти дни, исчезла и тело стало необычайно лёгким, почти невесомым.

Он холодеющими руками ощупал живот, грудь, и ему показалось, что нет у него ни живота, ни груди. Осталась одна голова, лежащая на подушке.

— Пан Мартын! — неожиданно громко крикнул он.

— Чего тебе? — испугался Спыхальский. — Что случилось?

— Помираю…

Поляк уронил торбу с овсом.

— Ты что — шутить вздумал иль сдурел, холера ясная?

— Нет, пан Мартын, я не шучу, — серьёзно ответил Иваник. — Правда, умираю. Покличь, будь добр, товарищей-побратимов. И сам не мешкай… Сказать должен кое-что перед смертью. Я долго не задержу…