Потом придавили до семи, а там и стемнело. Бездарно день прошел. А когда целый день дома, я заметил, постоянно жуёшь. Оно, конечно, и в другое время, насчет пожрать — пожрать нам только покажи. Но если дома, то как у чукчи — осень кусать хоцеца. Подай и всё тут. Вот и метёшь. К вечеру, обычно, ни хлеба, ни маргарина. Ни, тем более, супчика из пакета. Песня вся, песня вся, песня кончилася. А к вечеру самый кризисный момент. Как у щук весной.

Бывало, признаюсь, из топорища спроворим. Арифметика тут такая: идешь по знакомым (сначала) худосранским сиротой: «Мы тут супчик затеяли, спохватились, а лучок кончился, не будет пару штук?» Варианты: хлебец, картошечка, лавровый листок, и те де. И по всем комнатам подряд. Где даже и сальца ухватишь шматок.

Но вечно с протянутой рукой не походишь. На хуй нищих, Бог подаст.

Вот тут-то и спасает студентика «деповка». Благо переулками-закоулками да шустренько, минут десять, а через пути спотыкачем и всего-то ничего.

— Тётенька одна шла вот так же вечерочком, — повествует Минька, — несла машинисту своему узелок на посошок. Ступила на стрелку, а стрелка «щелк», а ножка там и состав катит. Диспетчеру ж не видно, кто на путях шоворкается. Написано же: не ходи! Тетка орать. А куда орать? Ори не ори — ночь! Ногу дёрг-дёрг. Ни хуям-с. А поезд едет, колёсами стучит[28]. Помирать тоже не больно-то. Зубками ножку — раз! Только хрупнула. Теперь на костыликах скочет.

Хи-хи-то, ха-ха, а после таких рассказов под ноги с особой предусмотрительностью поглядываешь.

В деповке — тишина гулкая. Для кого рано, для других поздно. Жрать, грубо говоря, мягко выражаясь, так хочется, что на подносе места нет: яичко, сметанка, сырок, первое-второе, компот-кисель, и еще какая-нибудь рыба-консерва полузасохшая. Глаза завидущие, руки загребущие. Копеек на петьдесят выходит. А так по-божески потому, что профсоюз железнодорожного транспорта, в ночные смены, работягам доплачивает. В городской столовой такой же обедик на полтора рубля высадит. «Риса еся?» — «Нету». — «То-то зе».

Студентов из деповки поганивают иногда, но редко. Обычно женщины на раздаче сочувствующие — погуще нальют, пожирнее намажут.

Ешьте, говорят, ребята на здоровье. Вон какие худые, одни только глаза остались, насквозь ведь светитесь. Повздыхают еще, как учеба тяжело даётся.

Испокон веку студент в деповку бежит. Особенно по молодости, из-под мамкиного крыла. Потом, глядишь, в складчину электроплитку заведут, кастрюли-сковородки, чайничек-заварничек — и прощай, деповка! Редко уж, иногда, забегут по старой памяти на пустой желудок.

Песню б о тебе сложить, деповка. Живи, не тужи.

Лиха беда начало. Бас на мази, даже допотопная «Радуга» с предварительным усилителем вполне прилично тянет, а с голосами всё тот же напряг. С голосами без мазы.

На сэкономленный хабар купили четыре пищалки с рук у «Аккорда». Заехали к барыге, проверили: пищат, звоныхают, такие там цик-цик, аж ретивое затрепетало — даже если бы загнул спикуль двойную цену, — не отступились бы.

А среднечастотники сам Бог послал.

Припахала нас Ритка подсобку разобрать от хламья и от злодейки-санэпидстанции подальше его забросить в полуподвал, за хитрую дверцу. А за хитрой дверцей… Как Сезам отворись: пластиночный музыкальный аппарат пыль коллекционирует по соседству с переломанными стульями.

Дивен перст божий.

Побаивались мы, что отсырели динамики, проржавели, но даже паутинки на них не свито. Будто для нас и припасли, будто только нас и дожидались, родёмые. Как только раньше сию машину никто не расчистил? При всеобщей любви к народному добру?

Заказчик за труды пузырь выставляет, а нам не до пузыря, всё внутри поёт соловьиной рощей. Минька, правда, не оплошал, под предлогом приема работ завлек Ритку за потайную дверцу, задрал юбку и элементарно влындил по самые ай-яй-яй. Что надо сказать, не впервой.

Ритка — офицерова жена, она в этих проделках знает толк. Сорок лет бабе — всё играет когда идет: крутит своей луковицей — глаз не оторвать. Колготки со швом, юбка в обтяжку, ножки…

Эх, Морозова!

Билл хвалился, что лучше минетчицы во всем Дёросранске днем с прожектором: язык Риткин, что пальцы у Блэкмора, восьмеркой вокруг удилища обовьется, леденцом его отполирует. Мастер этого дела. Профессионал.

Форму колонок мы с фотографии группы «Степен волф» сдернули по-снобски, всё не такие дроворубы страшенные, как у всех, а дерматин как раз в КБО[29] выкинули. И так уж к всё одному пришлось — Минькины пассии рулон отложили. Что б мы без Миньки делали? А у нас какие связи? Вытрезвитель токо разве.

Там же, в КБО и заклепок набрали целый ворох. Еще двести тридцать четыре ведра — и золотой ключик наш!

Через две недели ударного труда акустика стояла. Да как стояла важно. Флойд. И не подходи.

«Электрон» такие голоса, конечно, не раскачивал, но на безрыбье и «Электрон» — рак. Со стороны приятно посмотреть, да и звук, как ни крути, теперь строить и жить помогал.

Глядя на наше с Лёликом точило, Минька захныкал на инвалида своего. Но пластик, по которому его душа стонет, на дороге, а в магазине и подавно, сто лет и еще один день не валялся; за ним в столицу-матушку надо гонца засылать, со звонкой монетой. А у нас, кроме будильника по утрам, ничего звенеть не может.

Миня особо и не гундит, ситуацию понимая. Сольник бы обуть и бочку. Педаль, конечно, новую хочет, эта на драных ремешках, как школьные лыжи в деревне, да и железо опять же чугунное. Хотя бы «Пайс», говорит. С юмором у Мини всегда было в полном порядке, а тарелки действительно дрянь и дрянь хорошая. А что делать? Кто виноват? Куда мы идем? А? И самый главный русский вопрос: нахуя? Если и так можно, и так хорошо. Так что, посоветовали в зеркало почаще посматривать — что там с губой. Мы струны драные связываем, не ропщем; у Лёлика струны вообще динозавровские, еще от рояля. Ары свои гитары не оставили, спасибо, что аппарат их задарма стоит, а гитары — это святое. Гитару и жену никому не доверяют. Это без вопросов. Это катехизис. Поэтому у Лёлика самопал, который он еще в десятом классе из половицы выпилил, а мне у Старика Грамотного «Орфей» выпросили. «Орфей» — гитара на удивление хорошая, гриф удобный, строит хорошо, звук мягкий, можно сказать даже джазовый, сольный проходик вполне играется и без всякой приставки — только газку прибавь, но и столик Грамотному в любой момент прихоти обеспечь, и налей с хабара, да еще дипломатично уговаривай пьяного, что не сыграет он ничего, чтобы всем понравилось. Но ведь лезет. Трещит, а лезет Грамотный покрасоваться; водкой не пои — дай «не ломай черемуху» спеть.

Э-эх, скользкий путь компромиссов. А у нашем во саду черемуха пахнет, скоро милай мой придет, через жопу факнет.

Да ладно. Стоит ли внимание обращать. «Грамотно, старик. Старичок, это грамотно».

Не чем сердце успокоится?

Крутится надо. Хорошая гитара триста стоит, за самопал двести отдай, не греши, да где эти двести взять? Бабка не принесет, не подарит, да и дедка не принесет. А пластик нужен. Нужен пластик, ижжаби тебя, Миня, в душу, коззи пауэлл, йан пейс, карл палмер хренов.

Долги наши тяжкие.

В Москву, на ярманку невест.

Вместе решили ехать, хором. Двенадцать часов туда, двенадцать обратно, день да ночь — сутки прочь, а лишние двадцать пять рублей погоды не сделают — всё равно дело к зиме.

Взяли с собой огнетушитель, закусочик-заедончик, славно так: вагон пустой, народу никого, один-два сидят: не сезон — середина недели. Минька поблукал-поблукал и выблукал: двух пэтэушниц притащил, стал паучьи сети плести.

Девахи размалеванные, волосья начёсанные, клеш от бедра, куртёночки с оловянными пуговицами, по пуп. Ах, арлекино, арлекино.

Учатся на токарей. Полтора года — и на почтовый ящик. Общагу дадут. Замуж выскочат — глядишь, комнату получат. И заработок приличный — и не в пример инженеру. Жизнь наперед расписана: всё по правилам: сначала софа, потом телевизор, а там копи на ковер.