— Вчера, когда настало время идти мне в храм, то я, забыв все твои наставления, очень много опасалась. Первосвященник поставил меня перед завешенною каплицею и окружил на полу мелом, потом, прочитав принадлежащие к тому молитвы, оставил меня, и вышли вы все вон. Напал на меня превеликий ужас, и я думала, что невозможно мне будет перенести его чрез целую ночь. Мне казалось, что весь храм в движении, и всё старается меня устрашить, однако мало-помалу ужас мой начал уменьшаться, но в самую полночь пришел он на высшую степень. Завесы каплицы тотчас поднялися кверху, и я увидела стоящего подле Плутона другого бога, которого имени я не знаю. Он был в долгом белом платье, смешанном с розовым, на голове его был венок из разных и редких цветов; он приметил, что я испужалась, и для того говорил мне нежным и тихим голосом:

— Прекрасная из всех смертных Филомена! Красота твоя цринудила меня, оставив величество и неописанное небесное великолепие, сойти на землю и пребыть несколько в сей бедной моей каплице единственно только для насыщения моего взора несказанными твоими прелестями; ты видишь перед собою Плутона, присутствующего на небеси и во аде бога. Я тот, которому ты должна отвечать за твоего сына; он был в моем владении, но с тех пор, когда обратил я глаза мои на прекрасный твой образ, то отослан он в Зевесово владение в поля Елисейские; ты не должна просить о прощении такого бога, который сам просит тебя о твоем снисхождении. Со всею моею славою почту я себя несчастным, когда не буду иметь участия в твоем сердце.

Потом приближался ко мне и говорил все то, что может страстный и разумный любовник, ласкал меня и целовал мои руки.

— Тронись, прекрасная, — говорил он мне, — и почувствуй в сердце твоем хотя малую ко мне приязнь; я бессмертен, но красота твоя, уничтожая сие достоинство, сделала меня страстным.

Всю ночь препроводил он в таких приветствиях; наконец, когда увидел, что начало уже рассветать, то укорял он Аврору как богиню, господствующую над началом дня, для чего прекращает она его удовольствие, не получив еще и малейшего начета предприятию; ибо не видел он от меня никакой себе ласки и не прежде меня оставил, как ты пришел ко храму и начал отпирать двери. Услышав стук, выскочил он поспешно, поцеловал у меня руку и ушел в каплицу, которой завесы немедленно опустились.

Потом спрашивала она у меня:

— Что ты думаешь о таком привидении? Мне кажется, что это был не бог, а какой-нибудь злой дух, который из обыкновенной к нам ненависти старался искусить меня.

— Всеконечно, — отвечал я ей, — и ты всеми силами должна стараться укреплять себя: погибель твоя тотчас последует, ежели ты вознамеришься с ним разговаривать. Много уже случалось, как ты, я думаю, и сама слышала, что женщины, преступающие в сем случае жреческие повеления, лишались жизни.

Настала другая ночь; я проводил ее в храм и опасался так, как и в прошедшей. Признаюсь, что такое привидение смущало меня очень, и для того ранее вчерашнего поспешил в храм. Тут уведомился я от нее, что Плутон показался ей уже без бороды, в щегольском и обыкновенном платье и что он столько был дерзостен, что она насилу могла от него избавиться. Приключение это встревожило меня, и я не хотел иметь соперником ни самого главного греческого бога Дия, не только Плутона. Греки закон свой наблюдают очень крепко, и что ежели бы жена моя не пошла третью ночь в храм, то непременно сожгли бы ее жрецы, в чем уже и государь не волен; итак, избежать того никоим образом было невозможно. Я пошел к первосвященнику, чтоб открыть ему такое приключение, хотя Плутон и накрепко заказал Филомене, чтоб никому о том не сказывать, однако первосвященника не мог я увидеть. Сказано, что он чрез полгода появится людям, а в в то время будет производить некоторые таинственные жертвы для испрошения милости от богов народу. Предприял я будущую ночь быть в храме, а как бы это сделать, то этого я не знал и для того послал за жрецом, которого надеялся склонить к тому деньгами, в чем и не обманулся; за некоторое число обещал он мне сделать сию услугу.

— После вечерней молитвы проведу я тебя, — говорил он мне, — в потаенное место и там поставлю.

Когда же настало время, то уведомил я об этом Филоме-ну, и жрец меня отвел на назначенное место. Когда храм заперли, то я не выходил к Филомене и дожидался полуночи. Во время оной появился бог в каплице; он, подошед к Филомене, склонял ее ласкою. Но после, когда увидел, что она не соглашается, хотел принудить ее силою. Я не мог того снести и в отчаянии моем дерзнул против бога, предприял лучше лишиться жизни, нежели чтоб сделалось в глазах моих такое мне бесчестье. Как только я подбежал к нему, обнажил мою саблю и одним замахом перенес пополам влюбленного бога, объял меня страх, и я не только что не мог укреплять Филомену, но едва и сам не преселился тогда в царство мертвых. Я боялся божеского мщения и размышлял сам в себе, возможно ли, чтобы мог я умертвить бессмертного. В сем страхе и размышлении прошла уже вся ночь; поутру, вошед в храм, жрецы увидели оный обагрен кровью и меня, стоящего вместе с Филоменою, удивились такому случаю и тотчас побежали уведомить первосвященника. Они его искали очень долго, однако то было напрасно; я его нашел скорее всех, для того что он лежал подле моих ног; и наконец, как узнали это все, сделалась при дворе и в городе несказанная тревога; нигде ни о чем больше не говорили, как судили первосвященника и меня; иной старался оправдать меня, а другие против воли обвиняли, и не прежде умолкло дурное это эхо, как духовный и гражданский суд определили первосвященнику и мне наказание. Просьбы и воля государева тому не помогли, что было мне назначено; итак, в определенный день при собрании народа на публичной площади провозглашатель читал наше определение, которое было следующего содержания:

Первоначальные жрецы, государь, сенат и народ двух степеней, выслушав дело бывшего недостойного первосвященника и Славурона, определяем первого сжечь и прах его рассеять по ветру за то, что он, влюбяся в Филомену и не имея способа к открытию своей страсти, приказал украсть у Славурона младенца. Во время стояния ее в храме принял на себя образ Плутона, обрил бороду и хотел получить ее склонность ласкою, а наконец и силою. Второго, как иноплеменника, за осквернение кровью божеского храма, выслать вон из Греции, не учиня ему никакого озлобления, наблюдая долг странноприимства; а ту Славуронову рабу, которая украла у Филомены младенца и отдала его иностранцам, приехавшим сюда на корабле, уморить в пепельной храмине[11], что и подтверждаем.

По прочтении сего сожгли тело первосвященниково и повели также рабу мою на смерть, а мне положено было сроку месяц, и по окончании оного чтобы не быть мне в Греции. Я не сожалел, что оставлю Константинополь, но болезновал о том, что должен расстаться с государем, который много меня жаловал; однако он переменил мое соболезнование в печаль другого рода. В тот срок, в который я собирался в свое отечество, он преставился. После его смерти двор совсем переменился, и не для чего мне было тут остаться, хотя б меня и удерживали. Вступил после его на престол сын его родной, которого мне редко и видеть случалось за частым отсутствием из города; итак, сожалел я только о государе, а из Греции с великой радостию ехал. Простившись с Неоном, когда уже все было готово, отправились мы в путь; в оном находились не меньше месяца. Филомена, оставив свое отечество, несколько об оном тосковала, однако моими разговорами и всякою новостью, встречающейся ее глазам, истребляла помалу свою печаль. Наконец прибыли мы в Русь; с неделю времени старался я сыскивать мою родню, которых всех находил бедными, исправлял их состояние, старался познакомливаться с другими, препоручал себя в их милость, некоторых принимал сам и тем старался заслужить славу моему имени. Хотя я и должен был поехать ко двору, однако без позволения сделать того не хотел, а получив оное, немедленно начал собираться и, выбрав удобный к тому день, поехал.