Правда, как известно, пионером этих идей был Лейбниц. Он полагал, что оперирование точными искусственными знаками по определенным правилам можно будет ввести во все области знания, что «с помощью таких средств можно достичь… удивительного искусства в открытиях и осуществить анализ, который в других областях даст нечто подобное тому, что алгебра дала в области чисел» (50, 15). «…Единственное средство улучшить наши умозаключения, — писал Лейбниц, — состоит в том, чтобы сделать их столь же наглядными, как умозаключения математиков, так, чтобы можно было глазами найти свою ошибку и чтобы, когда возникают споры между людьми, достаточно было сказать: „Посчитаем!“…чтобы увидеть, кто прав» (там же, 16). Не только сами идеи, но и способ их выражения у Лейбница и Кондильяка в наиболее существенном совпадают, но приоритет немецкого мыслителя, высказавшего все это в XVII в., не подлежит сомнению, не говоря уже о том, что он заложил основы математической логики.

В современных буржуазных работах о французском Просвещении и о философии Кондильяка этот мыслитель, как правило, оценивается как представитель чистого сенсуализма, а его логические идеи или игнорируются, или упоминаются мимоходом как нечто, не заслуживающее внимания. От этих работ выгодно отличается обширное введение Г Клауса к изданию на немецком языке «Логики» и «Искусства исчислений» (1959). Автор высоко оценивает логические идеи, содержащиеся в этих трудах, отнюдь не считая при этом, что Кондильяк отверг сенсуализм и эмпиризм, перейдя на позиции одностороннего рационализма. Иначе освещается этот вопрос в посвященных Кондильяку книгах Ж. Леруа и Дж. Ф. Найт — единственных книгах буржуазных ученых, где рационалистическим идеям философа уделяется серьезное внимание.

Ж. Леруа утверждает, что Кондильяк не интересуется многообразием фактов объективной действительности. Его помыслы сосредоточены на идеальном логическом тождестве, которого в реальном мире нет. Накладывая на реальность ткань словесных выражений и ограничиваясь их классификацией, пишет Леруа, «он покидает почву фактов» (51, 224). Поставив на место живой реальности абстрактные выражения и оперируя ими, Кондильяк «пренебрег данными опыта» (там же, 228–229). В глазах Кондильяка не опыт, а чистое умозрение дает нам истинное знание: «…нет ничего более противоположного эмпиризму Локка», чем позиция автора «Логики» и «Языка исчислений», позиция, совпадающая с позицией Лейбница, — у обоих «мысль ориентируется на соблюдаемый с крайней строгостью панлогизм» (там же, 226).

Таким же радикальным рационалистом изображает Кондильяка Найт. Не опыт, полагает она, а разум считал философ единственным средством достижения истины. «Кондильяк в конечном счете верил в чистый разум, разум математический, независимый от ощущений…» (47, 298). При чтении его произведений создается «образ человека и не помышлявшего об эмпирической философии» (там же, 16). Однако приведенные многочисленные высказывания Кондильяка недвусмысленно показывают, как нам кажется, что, выдвигая рационалистическую концепцию формирования сложных структур нашего знания, он ни в одной своей работе не отказывается от убеждения в опытном происхождении первичного материала, из которого эти структуры строятся.

Интерпретация философии Кондильяка в книге Найт в одном отношении отличается от интерпретации Леруа. Найт показывает, что философ отвергает не только субъективный, но и всякий объективный идеализм. Вселенная, в глазах Кондильяка, пишет Найт, — это строго упорядоченная система, существующая вне нашего сознания и независимо от него; она проявляется в фактах, действующих на наши органы чувств, вызывая ощущения. Но истинное, адекватное отражение эта система получает лишь в системе идей, вырабатываемых нашим разумом, потому что порядок, свойственный разуму (логике), соответствует порядку, присущему вселенной. Леруа же утверждает, что и логические идеи Кондильяка, и его онтологические идеи по сути дела совпадают с воззрениями Лейбница; что Кондильяк такой же объективный идеалист, как Лейбниц. Леруа пишет: Лейбниц «полагал, что высший разум сумел бы распознать в объекте всю совокупность следующих друг за другом состояний, к возникновению которых приведет последующее развитие: всякая истина ему представлялась аналитической. Но ведь это в сущности то же, что твердит Кондильяк» (52, XXIX).

На деле, однако, то, что «твердит Кондильяк» об анализе, о символике, о рассуждении как исчислении и т. д., существенно отличается от мыслей Лейбница, который писал: «Душа содержит изначально принципы различных понятий и теорий, для пробуждения которых внешние предметы являются только поводом, как это думаю я вместе с Платоном…» (18, 48). Исходные сведения, первые звенья логических исчислений, — это, по Лейбницу, не данные опыта, а идеи и истины, врожденные нам в качестве «потенций» (virtualites). Логический анализ превращает эти заложенные в уме возможности в действительность. Достоверное знание с этой точки зрения имеет своим источником не внешний мир, не бытие, а разум, сознание. Кондильяк же считает, что фундамент формализованного рассуждения, приводящего к достоверным знаниям, образуют суждения, доставленные нам чувственным опытом — воздействием внешних предметов на нас и нашим воздействием на них. Отношения, о которых сообщает этот опыт, — объективно существующие отношения между вещами. Здесь в основе понимания логического исчисления лежит убеждение в том, что первоисточник всех наших знаний — опыт; что логический анализ выявляет, делает ясным для нас то содержание, которое вложила в наши чувственные восприятия объективная действительность. Эта точка зрения противоположна лейбницевской не только потому, что является эмпирической и сенсуалистской, но и потому, что это по сути дела материалистическая позиция.

Кондильяк считал, что из элементов, на которые анализ разлагает «идею», полученную в чувственном восприятии, можно затем эту «идею» воссоздать заново. Но он вовсе не считал обе операции равнозначными. Воссоздать «идею» можно только после того, как был совершен ее анализ. Поэтому ни будущую судьбу объекта, ни его нынешние свойства вывести a priori, по Кондильяку, невозможно; все, что можно узнать о нем, можно узнать только a posteriori. И вовсе не всякая истина является для этого философа аналитической, т. е. суждением, предикат которого содержится в его субъекте. Аналитичны, по Кондильяку, лишь тождественные суждения, образующие звенья рассуждения. Самые же важные, исходные истины, лежащие в основе всех рассуждений, — это истины, доставляемые опытом, синтетические суждения, содержащие новое знание об отношениях между вещами и об их отношении к нам, знания, которые невозможно иметь a priori.

По мнению же Леруа, и Лейбниц, и Кондильяк «одинаково рассматривают реальность, они ее понимают как систему аналитических истин, в которой вещи могут быть уподоблены понятиям, а затем оба характеризуют реальность как живую логику» (51, 228). Но ведь Лейбниц, как известно, приписывал объективное существование «духовным единицам бытия», в которых видел основу действительности. А Кондильяк всегда решительно отвергал существование каких бы то ни было «духовных единиц» вне нашего сознания и более четверти «Трактата о системах» посвятил опровержению объективно-идеалистического учения Лейбница. Любая попытка отождествить философские позиции этих мыслителей явно противоречит фактам.

Что касается их логических идей, то, возвращаясь к данному вопросу, необходимо отметить следующее. Высказанные Лейбницем идеи относительно возможностей применения формализации не встретили отклика у философов и ученых ни в XVII, ни в XVIII, ни даже в первой половине XIX в.: в их глазах это были фантастические выдумки, лишенные научного смысла. Кондильяк оказался единственным мыслителем, понявшим значение этих идей за сто с лишним лет до того, как они получили признание. Еще в XVIII в. он стал обстоятельно выявлять методологическую и эвристическую эффективность формализации, вскрывая силу абстрактного мышления, показывая, какую важную роль оно имеет в познании. Весьма примечательно, что к разработке этой проблемы в философии обратился сенсуалист, за которым прочно укрепилась репутация непримиримого противника рационализма. Последнее обстоятельство, по-видимому, объясняет тот факт, что историки философии не заметили, что именно этот сенсуалист сумел обнаружить и по достоинству оценить доступные лишь на ступени рационального познания логические средства, значение которых не видели даже философы, высоко оценивавшие возможности абстрактного мышления.