— Ну не из могилы же! — оборвал Саша, оба вздрогнули. — Он бы там не сохранился.

— А как же сохранился? Кожа желто-коричневая.

— Значит, был забальзамирован.

— Кем?

— Я ничего не знаю. В день ее смерти, точнее, в ночь, меня увезли к дедушкиной сестре — она была еще жива, старенькая, — а привезли после похорон.

— Тебя точно подставили!

— На допросе о пальце никто меня не спрашивал.

— Значит, ее изуродовали уже после смерти.

— И никто на похоронах не заметил?

— Черт их всех знает!

— Может, и заметили, но ведь язык не повернется сказать вслух. Кто-то позарился на перстень, — Анна старалась говорить рассудительно, цепляясь за ускользающую реальность, — а снять не смог…

— Ага, и палец набальзамировал, и тринадцать лет хранил, и сегодня подбросил нам.

— Он больной. Нет, больше я в этот дом не войду. И не уговаривай. Если хочешь, поехали ко мне.

— Это мой дом. Здесь я родился, здесь и умру.

— Нет, я не хочу, чтоб ты умирал. Ну, давай хоть обратимся к Ивану Павловичу. Он человек пожилой, опытный…

— К этому? Он — последний, к кому я обратился бы.

— Да почему?.. Ладно, не о нем сейчас. Но как дожить до утра?.. — Анна умолкла, потрясенная догадкой: эта необъяснимая враждебность («Терпеть не могу развратных людей, их надо уничтожать»)… уж не подозревает ли Саша в респектабельном математике своего отца?.. Однако сейчас (да что сейчас — вот уже третий день!) ни одну мысль свою она не могла довести до логического конца и вывода. Мысли были больные. Да, здесь, в таком красивом, как детская сказка, чудесном месте, больно и страшно. Она принялась уговаривать своего юного возлюбленного («в Москву, в Москву» — как чеховские сестры — от ужаса, от невыносимости пребывания в этом доме, в этом саду… выкопанный из земли набальзамированный палец!), чувствуя, что уговоры бесполезны, он утвердился в некой неподвижной идее, и, как в сказке, его надо расколдовать.

— Сергей Прокофьевич, по-моему, дельный дядька, найдет убийцу, вот увидишь.

— Да ну? — Саша рассмеялся, нехороший смех, от которого у нее холодок по коже пополз. — Все безнадежно, меня со всех сторон обложили.

— А мы прорвемся!

— У него даже ключ от дома есть, засекла? Они всё на деда валят, он тайком открыл… А убийца свободно входит и выходит.

— Вот я и говорю: пошли отсюда.

— Ты не понимаешь. Мне надо самому с этим справиться.

— Если он тебя не опередит! Он же выродок, кретин.

— Кретин? — Саша удивился, как будто рассердился даже. — Провернуть такое безупречное убийство, почти при свидетелях…

— Он здесь! — Анна закрыла глаза. — Я чувствую, он здесь, с нами!

— Да! — Саша вскочил, вслушиваясь в соблазнительный сумрак. — Кто-то ходит, слышишь? — И исчез — мгновенное движение, шелест воздуха — будто нечистая сила подхватила его и унесла.

— Нет, прорвемся! — сказала она вслух упрямо и, помедлив, пошла, огибая дом, в древесный тоннель, открылась лужайка, под каштаном темнел колодец в кустах и папоротниках, в туманном облачке высветлился месяц. Мы тоже играли в ту игру: «Вышел месяц из тумана…»

Стоит такая тишь, что чудится чье-то дыхание во тьме.

— Саша! — изо всех сил позвала она; и еще раз, и еще — нет ответа.

Мы тоже играли в ту игру, а мама рассказывала сказку, где невеста в белой одежде склонилась над аленьким цветочком. Алые листики и трава в крови.

В последний момент, прежде чем упасть, она увидела, как из этих листиков-кустиков надвинулась тяжелая тень, протянула руки — и упала.

Математик сидел за письменным столом в золотом круге лампы. Кабинеты его и соседа физика находились на одном горизонтальном уровне; чтоб не любоваться друг на друга, ученые обычно занавешивались шторами. И вот надобность в этом так трагически отпала, он работал над частным заказом — программа для компьютера — при открытом окне.

У покойника, как ни странно, горел зеленый уютный огонек; и как ни был Иван Павлович углублен в расчеты, он невольно (с внезапно вспыхнувшим любопытством) проследил появление юной парочки в роковом кабинете, их движения, жесты, ужас — как на освещенных в ночи подмостках.

А потом он услышал крик.

Две пушистых русых косы, которые она носила переброшенными на грудь, придавали ей совсем юный, «детский» вид — редкое сокровище, — сейчас они, полураспустившись, свешивались до пола. Девочка лежала на антикварном, кожаном, с резными финтифлюшками, диване в гостиной, он уже хотел пойти за нашатырем, как она вдруг очнулась, взглянула на него, еще бессмысленно, и закрыла лицо руками.

— Это всего лишь я, не бойся, — сказал Иван Павлович неторопливо. — Видно, мне суждено тебя спасать.

— Я совсем не такой уж трусливый заяц, это в первый раз…

— Знаешь, не мудрено.

— Где Саша?

— Я его не видел.

— Идемте скорей!

— Куда?

— Надо что-то делать!

— Пока — ждать.

— Вы были в саду? — выдохнула она.

— Услышал твой крик и поспешил на помощь.

— Вы вышли из кустов за колодцем?

— За колодцем? Тебе померещилось. Правда, в порыве рыцарских чувств я перемахнул через изгородь. Ты так кричала… как говорится: кровь у меня застыла в жилах.

— Сашу, наверное, похитили!

— Да брось. Здоровый сильный парень…

— Вы ничего не знаете. — Она села, откинувшись на спинку дивана, ловкими пальцами заплетая косы.

— Ну так поведай.

— Откуда я знаю, что вам можно доверять?

— За что ж такая немилость?

— Где Юлия?

— Я ее ликвидировал.

— Как это?

— Выгнал.

— За что?

Он усмехнулся, но, как бы признавая за ней право спрашивать, ответил:

— Она мне надоела.

— Господи, что же мне делать! Я не могу тут оставаться и не могу его бросить. И так устала — ноги не держат.

— Меня-то хоть не бойся, — сказал он мрачно, подошел к дивану, встал на колени и снял с маленьких ножек сандалии; она тотчас поджала ноги на диване; в милосердном поступке сквозил чувственный соблазн.

Он встал и закурил.

— Ну, говори.

— Вы не поверите, я сама с трудом…

— Да что такое?

— У дедушки в кабинете на столе лежит Библия, видели?

— Я у него в кабинете не бывал.

— Библия в засохшей крови, а на ней палец с перстнем.

— Тебе надо выпить коньяку, выспаться, а потом…

— Я правду говорю! — Анна пошарила в кармане короткой юбочки, пышной, пунцовой. — Вот дедушкин ключ от дома, мне Саша дал. Сходите и проверьте.

Иван Павлович пожал плечами, пристально глядя на ее дрожащие пальцы, взял ключ.

— Или вы боитесь?

— Не надо меня подзадоривать. И так понятно, что в домике том творятся дивные дела.

— Какие? Какие дела?

— Дивные, безумные. Но до твоего появления тихо здесь было и благопристойно. Я схожу, — добавил он, заметив болезненную гримасу на ее лице. — Только ты отсюда ни шагу.

Иван Павлович обладал прагматическим (ироническим) хладнокровием, однако в густой ночи соседского сада ему стало не по себе… то ли под воздействием «девичьих нервов», то ли кто-то и впрямь притаился меж стволами (математик включил электрический фонарик), будто бы дрогнул древесный сук, шевельнулись вдали ветви, прошелестела трава.

— Есть тут кто-нибудь?

Нет ответа.

Он сразу справился с замком, вошел в прихожую, нашарил выключатель… лестница, крошечная площадка. Шагнул через порог, опять щелкнул выключателем, обширное пространство залил верхний бледный свет люстры. Старая богатая Библия в центре письменного стола, страницы в багровых пятнах… Никакого такого пальца с перстнем («указующий перст» — сверкающий символ) нету.

«Странно. Эта девочка производит абсолютно нормальное здоровое впечатление. И еще странность: прежде горела настольная лампа… или ребята ее выключили? Нет, я отчетливо помню, как их словно ветром сдуло с места преступления».