Я прокашливаюсь и пытаюсь смотреть куда угодно, только не на нее, и, продолжая ощущать тяжесть ее взгляда, сверлящего во мне дырку, изображаю невинность и просто разглядываю цитаты и скучные иллюстрации, развешенные по периметру класса. Но мои глаза против воли возвращаются к девушке. Ее стальной взгляд по-прежнему направлен на меня, и я испытываю почти физическую боль от того, что она так сильно меня ненавидит, учитывая, что не сделал ничего такого, чтобы ее разозлить, за исключением разве что полного игнорирования, а затем бесстыдного разглядывания. Это действительно так ужасно?

Я улыбаюсь ей, пытаясь сгладить неловкость момента. Девушка сужает глаза. Избегая их, мой взгляд скользит к ее тетради и десяткам одинаковых изображений. У нее вздрагивают руки, и она резко захлопывает тетрадь, явно демонстрируя нежелание показывать свои рисунки. Что еще хуже, девушка начинает копошиться на своем месте, собирает карандаши, подхватывает сумку и встает со стула. Что происходит? Она собирается выйти из класса? Она не может этого сделать. Но вместо того, чтобы пойти вперед, девушка разворачивается по направлению к концу класса и покидает поле моего зрения. Я не смею оглянуться назад.

Приходит осознание ужасающей реальности. Она в задней части класса, где сидят накаченные парни в обтягивающих футболках. Совершенство встретится с совершенством. И начнутся первоклассные, всеми обсуждаемые, ухаживания, и все у них будет замечательно, а про меня никто и не вспомнит. Несправедливость жизни - полный отстой. Вот вам и помечтал. В любом случае, у меня просто не было шанса, поэтому я не в праве так злиться.

Звенит звонок, и я отклоняюсь на спинку стула, слегка сгорбившись. Но я зол как собака. Я жду, когда придет мистер Джереми и начнет копаться в бумагах, готовясь к лекции. И тут что-то щелкает, когда я смотрю на стопки бумаги. Мой отец… Перед началом приступа кашля, и прежде чем мы вызвали скорую, он что-то писал. Я сидел у него в кабинете на стуле, а он раскладывал бумаги у себя на столе. Отец вздрогнул, увидев меня. Он выглядел мрачным и отчаявшимся. “Что-то приближается, Коннор. Что-то…” - вот тогда напал приступ кашля с кровью, прервав его речь. Я сползаю глубже на стуле, жуткий холод ударяет мне в лицо, и внезапно я ощущаю себя невероятно одиноким.

День продолжается, но замечая еще несколько ледяных взглядов новенькой, адресованных мне, я перестаю на нее смотреть, хотя ее присутствие меня изводит. Также мне приходится игнорировать хлопки по плечу, пальцы, сложенные в виде перевернутой буквы “Г” на лбах людей, проходящих мимо и смех, который я слышу в коридоре, перемещаясь между классами. Унижение, девушка, желание игнорировать ее, игнорировать всех вокруг и невозможность это осуществить - все это заставляет меня замкнуться в оцепенении, уйти в себя.

Это слишком похоже на то состояние, в котором я был после смерти отца. И меня это пугает. Когда он умер, я знал, что никогда не буду прежним, всегда будет чего-то не доставать, всегда буду искалечен, потому что папы больше нет. Он бы с этим разобрался, смог бы снова вовлечь меня в этот мир, но он не может, потому что это из-за отца я оказался в нынешнем состоянии, и, возможно, никогда не сумею выйти из него. Я вспоминаю папины улыбку, смех, гитару и сосредоточенный взгляд, словно игнорирующий мир, слушая только меня и никого больше.

Сейчас он мне так нужен. Я делаю глубокий вдох, и, оставляя шум школы позади, понимаю, что домой сразу не пойду. Небо затянуто тучами, когда я поворачиваю направо на дорожной развилке, но вероятность дождя меня не пугает, потому что знаю, куда мне нужно идти.

Глава девятая

Джейд

От раздражения у меня сводит плечи, я захлопываю книгу и пробираюсь в конец класса, чтобы занять свободный стол рядом с двумя крупными парнями, которые едва помещаются за партами. Я опускаюсь на новый стул, довольная наконец-то оказаться вдали от любопытного взгляда этого мальчишки. Он вздрогнул, когда я проходила мимо, что подарило мне чувство удовлетворения. В мысли закрадывается образ, как я иду по полю с цветами, и они съеживаются и вянут. Я вздыхаю, радость испаряется.

Я вытаскиваю тетрадь, когда в класс входит учитель. Мужчина очень худощав, так что застегнутая на пуговицы рубашка висит на нем. Я перевожу взгляд на изящные линии своих рисунков и, схватив ручку, начинаю еще один. Волны и изгибы контуров успокаивают меня, облегчают тревогу и подкрадывающийся холод.

Рисуя, я смотрю на свою кисть, держащую ручку. Как я могу не помнить? Я пристально смотрю на ногти, костяшки пальцев, кожу, обтягивающую маленькие косточки моей руки. Как я могу не помнить эти руки? Как они росли, ощупывали, прикасались к чему-то, помимо коры деревьев, мою собственную кожу и…

Кровь.

Я крепче сжимаю ручку пальцами и сильнее давлю на бумагу, практически разрывая ее.

Мертвецы.

Я с усилием глотаю, зажмуриваюсь, но вижу пустой мертвый взгляд Клары и тут же открываю глаза. Ее больше нет. Нет, нет, нет. Это Гравёр убил ее. Он наносит глубокие раны своим жертвам, а затем вырезает что-то у них на коже. Поэтому им удалось связать два убийства. Три. Клара была третьей.

Я кладу ручку, засовываю руки в карманы и осматриваюсь. Столы, полы, пластик, люди. Меня окружают гладкие поверхности и слишком много людей. Их болтовня и движения заставляют меня вздрагивать. Время от времени я слышу удары одного сердца, двух, трех. Так много сердец, стучащих как барабаны. И я расстраиваюсь, вспоминая, что у меня самой сердцебиения нет.

Я осознаю, что моя рука, озадаченная тишиной в области сердца, движется к грудной клетке, сжимаю ее в кулак и опускаю на стол. Я ненавижу это место и эти стены, загоняющие меня в угол и провоцирующие приступ клаустрофобии.

Рядом кто-то покашливает, и я бросаю взгляд в ту сторону. Это один из огромных, мускулистых парней, с бледным лицом, покрытом щетиной, и черными глазами. Он подмигивает. Я отворачиваюсь.

Я все жду и жду звонка, чтобы наконец-то покинуть класс. Но учитель все еще готовится к уроку, перебирает бумаги на столе. Звонок на урок еще даже не звенел. Время тянется так медленно.

В этот момент я замечаю серость, распространяющуюся от мальчика, словно туман, расползающийся над болотом. Сидя за ним, я вижу, как пепельное холодное облако окутывает его как одеяло, и я с трудом могу разглядеть очертания его сгорбленных плеч. Меня пугает то, что чистый свежий воздух вокруг него превращается в нечто плотное и зловещее, способное задушить и сломить его своей смертоносной силой.

Парень остается таким весь день, от урока к уроку, серый, опустошенный и ссутулившийся в форме буквы “с” под тяжестью жуткого серого облака.

Когда он уходит из школы, я не имею ни малейшего представления, куда он направляется, но знаю, что должна за ним последовать. Он не замечает меня и даже не отрывает взгляд от тротуара. Парень просто шагает под дождем, ссутулив плечи и опустив голову, словно боясь встретиться с миром лицом к лицу. Я пытаюсь убедить себя, что он отвратителен, и удержать злость, наполняющую меня силой, но прекращаю это, предпочитая оставаться равнодушной. Однако, этот мрачный серый туман вокруг мальчика продолжает притягивать меня, проникая в незащищенное место глубоко в груди, минуя неприязнь.

Я предаю эту мысль забвению и смотрю, как он открывает скрипучие железные ворота, ведущие на кладбище и проходит мимо надгробий, не глядя на них, как будто его ноги сами знают, куда идти. Я держусь в стороне, но обгоняю его, не боясь быть обнаруженной, благодаря невнимательности парня и моей скорости.

Он останавливается.

Не двигается, не суетится, не говорит. Он просто стоит там как статуя. Тихий и одинокий, несмотря на то что вечно-блеклое серое облако над ним рассеивается, как будто надгробие вытягивает из него энергию и жизненную силу.

Я глотаю. Мантра заполняет мои мысли, пытаясь вытеснить любые эмоции, и внушает мне: “Держись от него подальше. Тебе не следует переживать о нем.”