Но дельтаплана у нее не было. Сложенный, как крылья птицы в заплечный футляр, он остался на даче у дедушки. Сейчас Надей владели другие планы.

Показав на старинную деревушку, она сказала:

— В незапамятные времена здесь проходил тракт из Москвы в Троице-Сергиеву лавру, тот самый, по которому скакал когда-то, спасаясь от ворогов, юный царь Петр.

— Странно представить себе, что люди скакали прежде на лошадях, а не летали, как мы, по воздуху.

— Сейчас мы с вами, Константин Петрович, совершим совсем иной полет.

— Я смертельно устал от математики и потому готов ринуться с вами хоть в поднебесье, хоть в бездну.

— Я это проверю, — скрывая разочарование, пообещала Надя, рассчитывавшая на разговор с профессором именно о математике. Но она была женщиной и умела добиваться своего.

Они вошли в лесную тень, где теснились вековые в один-два обхвата деревья, глядя на которые былой частый гость здешних мест художник Васнецов писал после «Аленушки» своих «Богатырей».

Попадались замшелые, словно с тех времен, пни и поваленные давним ураганом стволы, чуть пахнущие прелью.

— Константин Петрович, — полуобернувшись, неожиданно спросила Надя, — я вам нравлюсь?

Бурунов опешил и, радостно спохватившись, ответил:

— Неужели это не видно из моего, я бы сказал, почти религиозного отношения к вам?

— А как же Кассиопея? — не без лукавства спросила Надя.

— Она божественна, как и вы, но… нас с вами объединяет некое математическое родство душ.

— Ах вот как? — с притворным удивлением воскликнула Надя. — А я думала, что вы презираете во мне математичку.

— Напротив, я восхищаюсь вашими стремлениями походить на Софью Ковалевскую.

— А знаете, почему я стала ее поклонницей?

— Не подозреваю, но хотел бы узнать.

— Но это тайна!

— Тем более!

— Вы любите находки? Старинные?

Бурунов не знал, к чему клонит эта внезапно ставшая кокетливой девушка, по многим причинам привлекавшая его:

— Еще с мальчишеских лет мечтал найти окованный железом сундук с сокровищами рядом с человеческими костями.

— А я нашла клад! В папином архиве. Только не сундук, а старую тетрадь столетней давности. В нее записывал свои математические этюды (по примеру Ферма) мой прапрадед, скромный офицер, служивший под Семипалатинском, Геннадий Иванович Крылов, предлагавший читателям самим найти доказательства своих выводов.

Бурунов поморщился:

— Опять Великая теорема Ферма, которую без особой надобности пятьсот лет не могут доказать?

— Не только. В тетради был эпиграф из Ферма: «Наука о целых числах без сомнения является прекраснейшей и наиболее изящной». Слова-то какие! Ферма был истинным поэтом, и недаром мой прапрадед Крылов связал эти слова с именем Софьи Ковалевской, посвятив ей свой труд. Он почитал женщин, и в особенности ее, отдавшую себя математике. Свои формулы он называл женскими именами: «Людмила», «Вера», «Надежда»… Моя формула, понимаете? Я ею и увлеклась. И стала самой собой.

— То есть как это?

— Подойдите к этой березке. У вас есть карандаш? Спасибо. Помните теорему Ферма? — Надя написала на березке формулу.[7] — Мой прапрадед не искал, как все, ее общего доказательства, а исследовал численные значения, лес цифр, отыскивая в нем закономерности, и открыл, что число в любой степени всегда равно сумме двух чисел, возведенных в степень на единицу меньшую, — и Надя записала рядом с первой вторую формулу.[8] — И я, еще девчонка, школьница, поставила перед собой три задачи.

— Три? Сразу три?

— Три, кроме Жанны д’Арк, ради которой я выучила французский язык. И решила: первое — узнать все о Софье Ковалевской. Ну вы это, конечно, знаете. Второе — узнать все о прапрадеде. О нем я вам расскажу. И третье — доказать эту его теорему. — Она показала на березку. — Формула Надежды.

— Похвально для того вашего возраста. Итог?

— Мой прапрадед был занимательный человек. Происходя от коренных сибиряков и преклоняясь перед благородством краснокожих, он считал себя родственным североамериканским индейцам. Правда, никто из его предков в Америке не бывал, но индейцы, как он считал, в Америку перешли из Сибири через Берингов пролив по существовавшему тогда перешейку или по дрейфующим льдам. Сам же он поклонялся цифрам, как язычник, выделяя из них совершенные и прежде всего цифру три.

— Опять три?

— Он пишет, что три точки определяют плоскость, что треугольник — первая плоскостная геометрическая фигура, что троекратное повторение самое многозначительное, что трехчастная сонатная форма наиболее доходчивая в классической музыке, что пространство трехмерно, что Земля стояла на трех китах и что золотую рыбку старик поймал в сети с третьего раза.

— Этот принцип ограничивает доказательство тремя примерами, но я не удержусь добавить еще один: у отца было три сына: первый умный, второй так и сяк, третий вовсе был дурак.

— Но стал любимым народным героем.

— Увы, у своего папаши я был только вторым сыном.

— А я у дедушки внучка единственная!

— И несравненная! — поклонился Бурунов.

— Если не сравнивать с Софьей Ковалевской.

— Так почему же вы увлеклись ею?

— Потому что доказала теорему прапрадеда и вообразила кое-что о себе! Вот смотрите, — и она снова стала писать на березке одну за другой формулы.[9] Бурунов внимательно следил за нею.

— И я доказала теорему Крылова, моего прапрадеда. Не правда ли?

— Вполне корректно, — согласился профессор.

— Тогда я решила сделать Софью Ковалевскую своим кумиром. У девочек это бывает. Вот почему я занялась математикой.

— Конечно, доказательство теоремы, которая не публиковалась, я бы сказал, элементарно, но… пожалуй, характеризует уровень автора теоремы, принадлежащего, очевидно, к категории дилетантов. Отдавая вам дань, как искусной оппонентке, какой и не заподозришь, глядя на вас, выражу искреннее сожаление по поводу того, что вы, принадлежа к такой всемирно чтимой научной семье, войти в которую счел бы за счастье любой ученый, — и он вскинул на Надю глаза, а та полуотвернулась. — Принадлежа к такой семье, — продолжал он, — вы опускаетесь до исканий честолюбивого дилетанта, воображающего, что ему доступно то, что не под силу профессиональному ученому.

— А вычислить Плутон на кончике пера дилетанту оказалось под силу? А изобрести шину, открыв тем эру автомобилей, было под силу простому садовнику, обернувшему свой шланг для поливки цветов вокруг обода колеса? А выдвинуть специальную теорию относительности служащему патентного бюро в Цюрихе Альберту Эйнштейну было под силу?

— Но Эйнштейн стал профессором, общепризнанным ученым, хотя ваш дед, академик Зернов, и опроверг ныне его теорию. Так что Эйнштейна никак нельзя причислить к дилетантам.

— Однако в момент своего выступления с теорией относительности он все-таки был лишь дилетантом, а профессиональным ученым стал потом. И остался убежденным сторонником полезной деятельности дилетантов, этих бескорыстных служителей науки, любителей, то есть любящих. Недаром ему приписывают слова о том, как делаются открытия: «Знатоки знают, что этого сделать нельзя, а тот, кто этого не знает, приходит и делает открытие».

— Ну, это милый анекдот, которому нельзя отказать в остроумии.

— А дилетантам можно в этом отказать?

— Нет, почему же. На примере Эйнштейна, если согласиться с вами, мы видим, что и любитель способен стать видным ученым.

— Простите, но Эйнштейн еще не стал профессором, а был инженером, недавним выпускником Цюрихского политехнического института, когда выдвинул, как вы считаете, наиболее остроумный «парадокс времени»?

— Ах, Надя! Вы завели меня в такую чудесную лесную глушь! Я вижу пять березок, растущих как бы из одного корня, напоминая предостерегающую длань некоего лесного божества. Но на одной из березок нанесены вашей рукой волшебные знаки, символизирующие надежду. Я хотел бы надеяться, Надя… Глядя на эту полянку, усыпанную цветущими ромашками, подобными звездам на ночном небосводе, мне хочется раскинуть ваш и мой гороскопы.