Вязов перебирал тысячи слов, сочиняя в уме свое первое, а может быть, и последнее стихотворение, намеренно выбрав старинную, наиболее трудную из-за формальных требований форму сонета, и вложил в этот процесс все свои духовные силы. Для него перестали существовать и звезды, и солнце, даже исполинский земной шар, ничего не осталось, ничего, кроме выражения его мыслей и чувств.

Так, укладывая в памяти строчку за строчкой, он проводил часы своего космического одиночества, не позволяя себе уснуть, боясь потерять контроль над дыханием.

Он занялся труднейшим сонетом опять-таки под влиянием воспоминания об одном революционере, несправедливо брошенном в тюрьму и непрерывно допрашиваемом следователями, которые давали ему передышку для размышлений о своей капитуляции, но не для сна, в расчете измотать его, сломить его волю. Однако тот нашел необъяснимые для его истязателей силы, взявшись без карандаша и бумаги сочинить по памяти целый роман, главу за главой, которые запоминал наизусть, заняв промежутки между допросами путешествием дипломата, вынужденного в годы последней мировой войны добираться до Англии кружным путем через Иран и нехожеными древними путями вокруг Африки до Атлантического океана. И, выйдя из заключения, не оставив никаких оснований для обвинения себя, он продиктовал стенографистке все двадцать авторских листов романа, который вскоре вышел в свет.[15]

Первый сонет Вязова рождался в терзаниях творчества, но не в муках отчаяния, и был закончен раньше, чем резервные космолеты на основе переданных английскими радиоастрономами данных нашли блуждающий на околоземной орбите вокруг земного шара пластиковый скафандр с пробующим свои силы поэтом, который пока еще не стал им.

Первым, кто, к величайшему своему удивлению, прочел эти стихи, записанные едва освободившимся в кабине с живительным воздухом Вязовым, был его напарник по экипажу «Крылова», американский космолетчик Генри Гри, физик, математик и поэт.

Маленький, женственный, в шутку умевший имитировать женское пение, вместе с тем воплощение нежной чуткости, он высоко ценил русскую поэзию. Он сам, выйдя в открытый космос, доставил спасенного русского космолетчика на резервный космолет, которым командовал. Он же первым и прочитал удивительные строки, которые записал едва пришедший в себя Никита Вязов.

Американец не верил глазам не только потому, что содержание сонета затронуло его душу, но еще в большей мере из-за того, в каких условиях создал Вязов свое творение.

Можно понять удивление американского поэта-космолетчика, но он поразился бы еще больше, знай, что созданное в необычных условиях творение, переведенное на многие языки, обойдет вскоре весь мир.

Но сонет Вязова был не последним, что удивило спасших его космолетчиков. Казалось, не оправившись еще после потрясения от всего с ним случившегося, Никита потребовал, чтобы его доставили к Дикому спутнику, продолжавшему свой путь вместе с остатками таранившего его космолета Бережного.

По разрешению с Земли Вязову сменили скафандр. Он не выдал при этом острой боли от ушибов, стремясь выполнить задуманное сам. И ему удалось вновь выйти в открытый космос.

И опять подплывал он к выпуклой стороне, с прильнувшей к ней громадиной погибшего космоплана.

На этот раз Никита сразу направился к вогнутой стороне, которая из-за повернувшегося в результате тарана обломка звездолета была частично освещенной, открывая Вязову чужепланетную технику с рулевыми реактивными двигателями для маневра космического корабля.

Двигатели заглохли при таране, но они же, видимо, включались и прежде при ударе метеорита о пульт управления, переведя обломок звездолета на опасную орбиту.

Вязов облетел весь обломок, изучил его, нашел и пульт, которого так неосторожно коснулся. Он упрямо взял теперь «пробу» именно отсюда же, внимательно проверив возможность замыканием снова вызвать работу коварных древних двигателей.

Все обошлось благополучно, и он вернулся на космоплан спасателей со своим трофеем, право получить который хотел непременно оставить за собой. Что ж, у каждого возможны свои причуды, пожимали плечами его товарищи в космолете…

Девушка как мраморное изваяние сидела над рекой, не сводя глаз с медленно текущих струй.

И вот на воде появились сначала пузырьки, потом вынырнул вполне по-сказочному шлем одного из «витязей прекрасных», что «чредой из вод выходят ясных», а вслед за тем появился отнюдь не витязь в кольчуге, а аквалангист, высокий, мускулистый, поджарый. Он снял маску, рассыпал свои мокрые светлые волосы, коснувшиеся плеч, и сел рядом с Надей, вертя в руках какой-то камень.

Девушка, сразу оживившись, радостно сказала:

— Все-таки нашел! — И в голосе ее звучала гордость за своего друга. — Я так этого ждала!

— Не мог не найти. Метеоритчики искали только обычный метеорит, каменный или железоникелевый, а я-то знал, что метеорит был двойным, потому и представлял, что надо найти!

— Какой он красивый, серебристый! — Надя взяла в руки находку, прикидывая ее полуторакилограммовый вес. — И такой кусок мог отнять тебя у меня?

— Не мог отнять, — отозвался Никита, светло улыбаясь.

Надя до боли в сердце любила эту улыбку, которая раскрывала, как ей казалось, весь внутренний мир этого человека.

Они сели рядом на песок, рассматривая подводную находку.

— В наш счастливый день метеорит угодил в луну Джона Бигбю, отбил от нее кусочек, переведя ее на опасную орбиту, а к нам в Москву-реку угодил вместе с этим кусочком специально, чтобы соединить нас! Вероятная невероятность!

— Как ты хорошо говоришь. Никто так не сказал бы.

— Пожалуй, никто так ненаучно не выразился бы, — подшучивая сам над собой, закончил Никита.

— А из чего он? Серебряный, платиновый или сплав какой?

— Я, пожалуй, возьмусь точно назвать его состав. По памяти: это сплав редкоземельных элементов непостижимой даже для нашего времени чистоты: церия 67,2 процента, лантана (без крайне трудно отделимых от него металлов латановой группы) 10,9 процента, неодима 8,78 процента, железа вместе с марганцем 0,4 процента, причем без обязательных для земных условий окислов железа, словно сплав получался не в земной, богатой кислородом атмосфере. Следы урана без продуктов его распада говорят, что образцу не более 100 000 лет, но по торию и его продуктам распада можно определить возраст в сто семьдесят лет.

— Никита! Ты волшебник! Говоришь, словно в тебе сосредоточены точнейшие аналитические приборы. Или шутишь, как всегда?

— И опять я не шучу. Просто я знаю состав соседнего обломка Дикого спутника, который был вышиблен из него случайным метеоритом и вместе с ним упал в Москву-реку, чтобы соединить нас, как я уже имел честь объяснить.

— Ты опять хорошо сказал: «Соединить нас!», но… подвергнув тебя таким испытаниям.