Впрочем, может, его радовало появление нового свежего слушателя? Ведь он достиг уже того возраста, когда любят в часы досуга наставительно рассказывать свою биографию или просто приводят к случаю разные поучительные факты. На маяке же население маленькое — раз, два и обчелся, со всеми давно уже обо всем переговорено.

Дядя Илья очень большой, массивный. Тельняшка, штопаная-перештопаная, чуть ли не лопается на широченной его груди. Однако говорит он, как кажется Григорию, с преувеличенной вежливостью, произнося «ы» и «у» по-черноморски мягко: вместо «выпить» — «випить», вместо «прошу» — «просю».

Вот и сейчас он решил воспользоваться выдавшейся свободной минуткой, чтобы продолжать «приучать хлопца к делу». Слышно: осыпается земля на спуске под его размашистой боцманской поступью. Значит, сверху увидел Григория и спешит к нему с каким-то новым наставлением.

А тут, как назло, страшно хочется спать.

Блестящие, словно бы отполированные, пологие волны неторопливо изгибаются навстречу. Суетливо бегают рядом рачки-бокоплавы. Вода шелестит у ног, обегая торчащие камни. Отсвечивает на солнце разноцветная крупная галька. Рыболовные крючки, разложенные у воды, ярко сверкают. Глаза слепит, веки все больше тяжелеют, смыкаются…

Но дядя Илья уже тут как тут.

— Морем любуешься? — доносится откуда-то сверху его недовольный голос.

— Ну любуйся, любуйся! А ведь с зюйд-веста шторм идет.

Пристроившись рядом на берегу, он с выматывающей душу медлительностью начинает ковыряться в своей трубке и, громко сопя, продувать ее.

— Это нехай себе больные-отдыхающие морем любуются, — бурчит он в перерывах между продуванием. — Других делов у них больше нет. А ты же не отдыхающий-больной? Ты же собираешься работать при море. Значит, не любоваться им должен, а вникать в него, понял?

Шторм? Дядя Илья сказал, что идет шторм? Но ведь небо безоблачно, чайки лениво покачиваются на воде.

— Чайки, чайки! — передразнивает дядя Илья. — Устарели они, чайки твои. Наука уже дальше чаек пошла. Чи я не объяснял тебе, что есть такой предупреждающий крик шторма?

Григорий молчит. Угрелся на солнце, неохота разговаривать.

— Впереди шторма, чтобы ты знал, идет сильный шум под водой. Идет, учти, очень быстро и обгоняет морские волны. Сам шторм черт те где еще, у берегов Турции или Болгарии, а шум подводный — уже вот он я!.. Но невооруженным ухом его не слыхать, — с важностью добавляет старый маячник.

— Недоступный он для нашего человеческого невооруженного уха. Доступный только для всяких морских тварей, медуз или рачков-бокоплавов например. Ты их видал, бокоплавов?

А то нет! Не только видал, но и ловил не раз. Рачки эти обычно греются на прибрежных камнях, а перед штормом с поспешностью перебираются на берег. Медузы же, спасаясь от шторма, наоборот, уходят в глубь моря, чтобы их не выбросило волной на берег.

— Ты, однако, на медуз не смотри, — продолжает поучать дядя Илья. — Есть приборы, которые поумнее медуз. На них и смотри.

Григорий не прерывает дядю Илью. Ага! Слышно, он уже продул свою трубку. Теперь начал неторопливо большим пальцем уминать в ней табак. О! До раскурки еще далеко.

Сияющее пространство все наплывает и наплывает от горизонта. Что-то успокоительно бормочет волна, будто убаюкивает. Шторм? Какой там шторм!

Сонно слушает Григорий о приборах «умнее медуз». Их устанавливают на тридцатиметровой глубине вдоль берега. Там они и улавливают приближение шторма за несколько часов до того, как первая волна его со вздыбленным белым гребнем ударит о берег.

О! Несколько часов! Можно еще безмятежно поклевать носом, посидеть не двигаясь, на разогревшейся береговой гальке…

…Стоило бы, пожалуй, Григорию и дяде Илье отвести на мгновение взгляд от моря, оглянуться на розовато-голубой, с белыми прожилками, обманчиво спокойный отвес Ай-Петри. Вон откуда, из-за спины, с оста, а не с зюйд-веста надвигается на них сокрушительный шторм — подземный, хотя он пока еще и не в нескольких часах, а в нескольких неделях пути от мыса Федора…

В середине лета дядя Илья получил отпуск и поехал к родичам в Киев. С собой прихватил и Григория, чтобы показать его тамошним врачам.

А когда Григорий и дядя Илья вернулись, то оказалось, что в Крыму было землетрясение! Вот оно как! Никто, правда, на мысу не пострадал, и разрушений не было, только пес Сигнал потерял голос от лая.

Григорий очень жалел, что такое интересное событие произошло без него. Не повезло! В кои веки землетрясения те случаются, так на ж тебе — угораздило отлучиться!..

Прошел июль, миновал и август. В сентябре Григорий начал ходить в школу, которая находилась неподалеку от маяка.

Дни были еще жаркими, но от Ай-Петри по вечерам уже тянуло холодом.

На маяке в тот вечер долго сумерничали, ожидая тетю Пашу, которая задержалась в больнице. Она пришла в двенадцатом часу, поворчала на дядю Илью и Григория из-за того, что малыш еще не уложен, и разогнала по койкам всю честную компанию.

Но тут принялся скулить у двери Сигнал. Григорий распахнул дверь. Почему-то Сигнал ухватил его зубами за штанину и потащил через порог.

Ночь была темная. Остро пахли водоросли — казалось, это рыбаки вывалили тонны рыбы внизу под обрывом. Цикад слышно не было, хотя спать им еще не полагалось. По-прежнему Сигнал вел себя странно. Припадал на передние лапы и взлаивал сорванным голосом, будто хотел что-то объяснить, о чем-то предупредить.

— Нашел время играть! — зевая, сказала тетя Паша с кровати. — Оставь его, дурака, пусть побегает…

Григорий долго не мог заснуть. Обычно шум прибоя убаюкивал, но сегодня он был какой-то непонятный, неравномерный. Так стучала кровь в висках, когда Григорий лежал больной. Но разве море может заболеть?

Он проснулся оттого, что кусок штукатурки упал ему на лоб. В комнате было серо от пыли.

Ничего не понимая, он нашарил костыли, вскочил, запрыгал к двери. Его обогнала тетя Паша с маленьким сыном на руках.

За порогом пригвоздил к земле протяжный, очень тонкий звук: «А-а-а!» Будто комар бился в стекло!

Кричали где-то под горой, возле больницы, и вверху, у шоссе, женщины, сразу много женщин.

То было второе землетрясение 1927 года, сентябрьское, еще более сильное, чем июльское.

Григорий стоял как столб, растерянно озираясь по сторонам. Мимо пробегали полуодетые люди. Они поспешно сносили вещи к платану, который рос посреди двора, успокаивали плачущих детей, переговаривались взволнованными, высокими голосами.

Из повиновения неожиданно вышел дядя Илья. Не слушая тетю Пашу, сидевшую под платаном на узлах, он поспешил на маяк, хотя вахта была не его. Фонарь продолжал светить.

Самым пугающим был этот непрекращающийся, тонкий, колеблющийся вой: «А-а-а!» Он вонзался в душу. Казалось, в ужасе кричал весь Южный берег, терпящий бедствие.

По-разному вели себя люди в беде. Никогда бы не подумал Григорий, что садовник соседнего санатория, громогласный, толстый, с торчащими врозь усами, способен плакать. Но он плакал. И, видимо, сам не сознавал этого. По щетинистому неподвижному лицу его струились слезы, а садовник даже не утирал их.

Поддалась панике и тетя Паша, обычно такая уравновешенная. В одной нижней юбке, босая, распатланная, она то крестилась, то целовала зареванного малыша, то судорожно цеплялась за Григория.

Вдруг она подхватилась и, усадив сына на узлы, кинулась в дом.

— Куды вы, тьотю?!

— Ходики забыла, господи!

И зачем понадобились ей эти ходики — дешевые деревянные часы с гирькой? Она не была жадной и вещей успела захватить из дому гораздо меньше, чем соседки. Но, быть может, с ходиками связаны были воспоминания, а ведь они обычно дороже вещей. Ходики как бы воплощали для нее семейное благополучие. Когда все бессмысленно рушилось вокруг, трещал по швам размеренный уклад жизни, эти часы-друзья были особенно дороги. Казалось, нельзя жить без них.