«Пора! Уходим, — сказал из мрака спокойный голос бати. — Время вышло…»
Но, несомненно, и тогдашние его ощущения в дзоте не могут идти ни в какое сравнение с тем, что пришлось пережить сегодня в этом непонятном саду!..
Закрыв глаза, Колесников постарался вообразить своих товарищей.
Ночь вокруг и высокие силуэты деревьев. Разведчики сидят пригнувшись в оставленном немцами окопе. Батя разрешил перекур. Отряд провел много дней во вражеском тылу, приходится экономить горючее в зажигалках. Поэтому прикуривают друг у друга. Наклоняются поочередно к предупредительно протянутой руке соседа, огонек разгорается и освещает снизу лицо прикуривающего. Так на миг возникают они из мрака, лица его товарищей, последовательно одно за другим.
Наконец черед по кругу дошел и до бати. Ему-то, конечно, дали прикурить первому, но самокрутка его успела уже потухнуть из-за того, что он вытаскивал из планшета карту и, присвечивая себе фонариком, долго ее рассматривал.
Лицо у бати большое, доброе, украшенное небольшой бородкой и очень спокойное.
Он и разговаривает всегда неторопливо, негромко и как-то очень запросто, без этого металлического лязга в голосе, который порой так бьет по нервам.
Вот, например, батя в присутствии Колесникова учит храбрости разведчика, недавно зачисленного в отряд.
«Ну как? Боялся вчера, в разведке-то?»
Парень мнется.
«Говори, не стесняйся! Разведчик обязан говорить командиру всю правду. Ну?»
Парень сконфуженно моргает белесыми ресницами.
«Было, батя, маленько».
«Правильно! Ты же нормальный человек. Не боятся только кретины, да и то, наверное, когда „под газом“. А нормальные приучаются преодолевать страх силой воли. И потом, мы же все заняты на войне, верно? Это тоже очень помогает. Ты, стало быть, преодолел свой страх волевым усилием. Я даже не заметил, что ты боялся…»
О! Спокойствие бати! О нем нужно бы писать военно-педагогические диссертации, а может быть, даже складывать песни.
Был бы батя рядом, все, наверное, пошло бы иначе. Уж он-то срезу бы нашелся, помог разобраться в этой пестрой карусели за стеной. Главное, подсказал бы, почему днем все цветы в саду выглядели глазастыми.
Колесникову снова представился сад, мелькающий, куда-то несущийся, с мириадами широко раскрытых, неподвижных, злых глаз, обращенных в его сторону. Сад был похож на развернутый надменно хвост павлина!
Но едва лишь вспомнился этот пугающий глазастый хвост, как сердце опять суматошно заметалось, заколотилось в груди…
Колесников сказал себе: «Спи! Не думай больше о саде! Думай о чем-нибудь другом, очень хорошем!»
И тогда он сделал то, что обычно запрещал себе делать. Он позвал на помощь Нину.
Ему почти сразу удалось увидеть себя с Ниной на берегу моря.
Как придирчивая покупательница в ювелирном магазине, она перебирает ракушки и разноцветные камешки. Лучшие откладывает в сторону, остальные струйкой пропускает между пальцами и, склонив набок кудрявую голову, прислушивается к их тихому звяканью-перестуку. Домой, в Москву, хочет увезти только самые красивые, самые звонкие!
А он разлегся рядом на сырой гальке и, закинув руки за голову, снисходительно объясняет подружке про Черное море.
Правда, сейчас оно не в лучшем своем виде — серое, неприветливое, февральское. Коренному крымчаку даже неловко перед приезжей за свое море. Приехала бы она сюда весной, или летом, или осенью!
Нина отрывается порой от ракушек и доверчиво взглядывает на своего спутника. Глаза у нее такие милые, оживленные, чуть косо поставленные!
Удивительно, до чего эти глаза, не умели лгать!
В первый день знакомства посмотрели строго-отчужденно, потом, через два или три дня, потеплели и, наконец, стали такими, как сейчас, — сияющими, счастливыми, влюбленными.
Зато спустя несколько лет — в Севастополе — они были уже совсем другие: смущенные и робкие. Виновато, с мольбой о прощении, смотрели на него.
Но — стоп! Дальше вспоминать нельзя! Он выскочил на запретный красный свет!..
Нужно рисовать Нину в своем воображении только такой, какой видел ее в доме отдыха на южном берегу, — худенькой, совсем юной, почти подростком. Впоследствии-то она выровнялась, стала красивой, статной. Но тогда она уже не любила его.
…Узкой тропинкой поднимаются они с пляжа. Алыча, которая первой расцветает из всех деревьев в Крыму, перегородила путь ветками.
Нина притягивает к себе одну из веток.
«Какая же ты красавица! — шепчет она, прижимаясь щекой к белым пушистым цветам. — Я бы хотела быть похожей на тебя!»
Хотя нет, он ошибся! День как раз выдался солнечный, впервые за все время, и море было синим, празднично синим. А прибой в спокойном сознании своей силы ударял через правильные промежутки времени о берег…
Сердце Колесникова, лежащего на тюфяке в тюремной камере, бьется уже равномернее, реже, подчиняясь ритму прибоя. Сверкающее пространство наплывает и наплывает из-за горизонта. Что-то шепчет на ухо волна. Тишина. Тепло. Покой…
Но это уже был сон.
Море покачивало Колесникова между пологих холмов по-матерински бережно, будто убаюкивая в объятиях измученного, уснувшего наконец ребенка…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1. Награжден посмертно
Скрипнула входная дверь. Моряки, курившие в молчании у стола, оглянулись и встали. Пригибаясь, чтобы не задеть головой за притолоку двери, вошел старший лейтенант, детина высоченного роста.
— Бр-р! Ну и погодка! — сказал он, стряхивая с фуражки капли воды. — Сидите, сидите, товарищи! Говорят, в Австрии климат лучше, чем в России. Кой черт лучше! Вторая половина апреля, а дождит, как в ноябре.
Сняв шинель и вытирая платком мокрое лицо, он подсел к круглому столику, над которым висят часы с кукушкой.
— Да, кстати! Пришел приказ о награждении за Эстергом-Татскую операцию. Колесникову орден Отечественной войны первой степени посмертно!
За столом оживились.
— Не торопятся, батя, в наградном отделе-то: когда эта операция была, а приказ только сейчас вышел!
— И вроде бы скуповато дали, а? Я бы, например, ему безо всякого Знамя дал. Он же подсвечивал фонарем до самого конца, пока не убили!
— Зато жене орден отдадут. Останется в семье навечно.[3]
— А Колесников был холостой.
— Хотя да. Я и забыл…
Перед нами знаменитый отряд разведки Краснознаменной Дунайской флотилии. Часть разведчиков на задании, остальные отдыхают.
Расположились они в брошенном хозяевами доме, который стоит на отшибе, на самой окраине населенного пункта. Это удобнее, меньше беспокойства. Не то пришлось бы отселять жителей из соседних домов. В любых условиях, в том числе и на отдыхе, разведчики обязаны сохранять инкогнито. Вражеская контрразведка, пытаясь парировать действия наших разведчиков, неустанно стремится засечь их местопребывание.
Дунай неподалеку от дома, в каких-нибудь полутораста метрах. Там, под охраной часового, покачиваются у причала катера и полуглиссера отряда — от самого Измаила разведчики со всей флотилией продвигаются по воде.
Позади — Вена. Впереди — Верхняя Австрия.
Круг света от лампы под абажуром падает на стол, застеленный клеенкой. Четыре разведчика играют в домино. Несколько человек старательно орудуют иглой, чиня свою одежду. Остальные просто сидят у стола, разморенные теплом, покуривая, перебрасываясь репликами, наслаждаясь иллюзией домашнего уюта.
Старший лейтенант не принимает участия в разговоре. Он вытащил из нагрудного кармана кителя зеркальце и, прислонив его к чугунной пепельнице, принялся расчесывать свою не очень густую, но франтовскую, раздвоенную бородку. Процедура эта не привлекает к себе внимания. Она традиционна. Все на флотилии знают, как заботится старший лейтенант о своей бороде, хотя ему скоро предстоит расстаться с нею — дал зарок не брить ее до победы над фашистской Германией.
3
Орден Отечественной войны в отличие от других орденов остается после смерти награжденного в его семье.