13 сентября, суббота

Мистерия — опыт прижизненного переживания смерти. Я сам поставил этот опыт — и вот переживаю. Мне хотелось уйти по-тихому, но сегодняшний день оставил крутые загадки, необходимо выговориться, пусть на бумаге.

Днем меня понесло с милой художницей на этюды — мрачнейшее местечко у пруда, на исходе нашего леса, бывшего господского парка. Я — владелец, наследник скольких-то там гектаров и облупленного двухэтажного флигелька. Смешно. А впрочем, не до смеха.

Она писала черные ели, я посидел на кочке — болотцем тянет, — тут накатила полдневная тоска (моя обычная, утром и вечером держусь достойно), и поплелся я во флигель, где пролежал, продремал почти до заката.

Явь стала продолжением сна — фреска на стене в изножье кровати (бабкиной еще кровати, с периной) предстала одушевленной, руки персонажей двигались, блеснули из-под капюшона глаза… Это безумное ощущение приходит не в первый раз: кажется, я застаю таинственную тройку врасплох — и вдруг они застывают в стройной недвижности старого (не старинного) изображения. Это бабкина фреска.

Отмахнувшись от морока, я вышел на просторное крыльцо, крытое, каменное, с лавочками под перильцами; на одной лавочке стояли два металлических сосуда необычной формы — необычное ощущение всколыхнулось… Погребальные урны? Что сей сон означает?.. Из закатных зарослей вышел Евгений, давний мой приятель. Я крикнул, приподняв один из сосудов:

— Что это значит, черт возьми?

— А то ты не знаешь! — огрызнулся он столь же нервно; и в тот же миг на тропинке возникли художница с мольбертом и местный доктор, ведя велосипед; все четверо мы сошлись в центре лужайки, у сухого скелета чертополоха; я с прахом в руках.

— Вот те на! — воскликнул болтливый старик. — Кто-то умер?

— Всеволод Опочинин, — был ответ. — Он отравился вместе со своей любовницей.

— Какой любовницей? — спросил я тупо.

— Твоей женой, Родя. — Дружок мой, как нашкодивший мальчик, тревожно оглянулся по сторонам. — Да что вы, действительно!.. Телевизор не смотрите?

Мы молчали. Всего я мог ожидать в нынешней моей «мистерии», но не этого! Доктор объяснил обстоятельно:

— Здесь нет телевизора, у меня есть, но я редко включаю. Когда это произошло?

— Неделю назад, шестого сентября. Точнее, в ночь с субботы на воскресенье.

Из зарослей выступили еще два друга — Степа и Петр, — как гробовщики в трауре, приблизились, в аффектированном молчании склонивши непокрытые головы. Доктор продолжал в профессиональном увлечении:

— Отравление снотворным?

— Ядом растительного происхождения.

— Очень интересно!

— В предсмертной записке Всеволод завещал похоронить его в семейном склепе. Я и Наташу привез.

Я взглянул на урну в руках: в этой зловещей жестянке моя Наташа?

— Здесь Всеволод. Урны слегка различаются. Видишь бороздку в металле? — Что-то он там мне показывал, но я не мог сосредоточиться. — Где ключ от склепа?

— В буфете на кухне, — ответила единственная среди нас женщина и ушла в дом.

Сейчас, ночью, когда я пишу при свете ночника в спальне, вспоминаются самые мелкие подробности — необходимо найти начало и определить конец этой поистине ужасной истории. Конец мне более-менее известен, но вот начало… Не вдаваясь в психологические выкрутасы, перечислю факты — и, может быть, собранные в фокусе, они выявят неизвестное.

Из рода Опочининых, древнего и пострадавшего, нас осталось двое: мой кузен Всеволод и я. Крупнейший промышленник, биржевик — и стихотворец, у которого уже все в прошлом. Сестра нашего общего деда Мария Павловна — художница с сословными претензиями — сумела еще Бог знает когда приобрести этот обломок поместья с парком-лесом и склепом. С двоюродной бабкой мы почти не общались, но этой весной она дала о себе знать, разыграв классическую интермедию с наследством. Да, старуха вызвала нас с кузеном в Опочку, взвесила шансы и объявила: для поддержания дворянского блеска «имение» отойдет к биржевику. Нормально, этого следовало ожидать. Дальше все пошло ненормально: моя жена ушла к Всеволоду, после кончины бабули (только что, на днях) выяснилось из завещания, что склеп достался-таки мне, а любовники (в расцвете сил, богатства и прочих прелестей жизни) вдруг умерли.

Похороны Марии Павловны состоялись в прошлую субботу, пятого; я не поехал. Ближе к вечеру позвонил уязвленный кузен: родовое гнездо уплыло из могущественных рук. Старушка — шутница. Мы встретились впервые после семейного скандала (безмолвного — склок и объяснений не было), в азарте он повышал и повышал сумму отступного. Я, как бешеная собака на сене, послал его к черту: мне не нужен этот склеп, но и ему не достанется. «Завтра же наследства лишу!» — эта забавная его фраза рассмешила нас обоих и на какое-то кратчайшее мгновение восстановила детскую доверчивую связь. Мгновение прошло, мы стояли в громадной полутемной прихожей, среди раскрашенных католических статуй, возле святого Петра, кажется. Вошла она, заговорила. Я послал его к черту. Его, а не ее. Однако ночью она умерла.

Из высотки (необъятная квартира биржевика на площади Восстания) я сразу рванул в Опочку, где меня встретила Лара — бабкина воспитанница… нет, не воспитанница, просто два последних года она за ней ухаживала. «Я еще поживу тут немножко, закончу «Вечерний звон», ладно?» — «Да ради Бога, хоть до конца дней!» Она тоже художница, девочка строгая, молчаливая, с прелестной непосредственностью. Мы не мешали друг другу, несмотря на разность состояний (я горел в огне, она витала в каких-то поднебесных прохладных слоях).

Я смотрел на металлический сосуд в руках, в котором заключался, так сказать, пепел брата моего.

— Женя, почему ты не сообщил раньше?

— О чем?

— Об их смерти.

— Телефона у вас нет. Я приезжал — не застал. Прах отдали только сегодня. Мне с тобой надо поговорить.

— Говори.

— Наедине.

На крыльцо вышла Лара с большим французским ключом.

Заброшенное кладбище со старыми ракитами тут же, в трех минутах ходьбы. Могил уже не различишь в буйстве колючих жестких трав, часовенка — избушка на курьих ножках, без окон, без дверей; за ней склеп из выщербленного черного мрамора — невысокий миниатюрный мавзолей со стальной дверью явно позднейшего происхождения. Поворот ключа, пахнуло «нездешним» холодком — плесенью времен, — нагнувшись, я спустился по крутым ступенькам в тесный гробовой застенок. За мной протиснулся Евгений со второй урной. Остальные столпились у входа, усугубляя вечные сумерки.

— Отойдите! — Я взмахнул рукой, они сгинули.

В центре на каменном полу стояли два гроба.

— Бабка твоя, — прошептал Евгений. — И ее муж. Куда поставим?

— Все равно… ну хоть к стенке. Он завещал трупы сжечь?

— Об этом не упомянул. Так удобнее.

— Удобнее? — Меня чуть не разобрал дикий, на грани рыдания смех; впрочем, справился. — Для кого удобнее?

— Мы с тобой потом поговорим, — каркнул дружок коротко; на пороге я бросил последний взгляд на прах, ощущая блаженное бесчувствие.

Из приличия (а может, сказывался некий подспудный ужас) мы постояли кружком возле склепа; плакучая листва, слегка тронутая золотым распадом, струилась до земли. Доктор, оптимист и материалист, не выдержал первый:

— В чем же причина суицида?

Евгений пожал плечами:

— Мир русского бизнеса непредсказуем.

— Всеволод Юрьевич был богат?

— Весьма.

— И кому же достанется состояние?

Женька посмотрел на меня пронзительно:

— Кому — как ты думаешь, Родя?

Я промолчал, доктор не унимался:

— Поэт-миллиардер? Уникальное явление.