— Я думаю, надо прорыть два канала.

— Ишь, размечтался, — сказал второй. — Сначала рельефы надо изучить. Но я с тобой согласен дело стоящее. Работы по осушению Златоборья можно начать уже в этом году, а на следующий — здесь уже пахать будет можно.

Даша не перенесла такого разговора, вышла в сени, потом в огород. Что же делать? Как помешать осушителям? Потёрла колечко. Прилетел Ворон.

— Нельзя ли сыскать моего дедушку? — спросила Даша.

Ворон голову опустил.

— Прости нас. В Проклятый лес птицы Златоборья не летают. Ты — человек, — сказал Ворон. — Думай.

— Хозяйка! — звали осушители. — Гости обеда заждались. Они были веселые люди.

— Ах, вас попотчевать?

От борща шёл такой зовущий парок, пышный ноздреватый хлеб лежал такими аппетитными ломтями, что берись за ложку и ешь за обе щеки. Даша ставила сметану, тарелки с солеными груздями, с рыжиками, огурцы с грядки, укроп, салат, редис.

— Пиршество! — радовались осушители.

Один из них, заведя ложку в тарелку, любовался золотисто-рубиновым цветом борща.

— Такая юная и такая мастерица! — похвалил он Дашу, поднося ложку ко рту:

— Отведаем.

Тут рука у него подскочила, и вся полнёхонькая ложка выплеснулась на лицо соседа.

— Прости, пожалуйста, но меня толкнули, — сказал допустивший неловкость.

— Сам, наверное, и пошутил.

— Не такой я осел, чтобы шутить ослиные шутки!

Обиженный вытер лицо, взял вилку, ткнул ею в рыжик. Рыжик, как из пращи, вылетел из тарелки и залепил обидчику глаз.

— Квиты, — согласился первый осушитель.

— Но я не хотел, — стукнул себя в грудь его товарищ.

Он огорчённо отложил вилку, взял огурец, сунул в рот и замер. Огурец вошёл так плотно, что раскусить его не было никаких сил. Осушитель попробовал пошевелить огурец — стоит намертво. Дернул. Ещё раз дернул, и рука с огурцом со всего маха шмякнула в сметану. Белый густой фонтан обляпал бедного по пояс.

Другой осушитель, наблюдавший глупейшую эту картину, от хохота завалился навзничь. Лавка тотчас опрокинулась, осушители дрыгнули сапогами, чугун с борщом опрокинулся и ухнул всё своё содержимое на упавших под стол.

Злые, голодные, осушители отправились на Семиструйный ручей стирать одежду. Они ругались так рьяно, что эхо Златоборья отказалось разносить окрест их грубые речи.

Что правда, то правда. Осушители — люди с юмором. Эти тоже быстро помирились и теперь только хохотали над своим удивительным застольем.

Осушитель, который умудрился заляпать себя сметаной, снял рубаху, окунул её в Семиструйный ручей.

— Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! — разнеслось над Семиструйным ручьём.

Девушки! Красавицы! Устроились на корне Родимой сосны, смотрят на осушителей и смеются. Осушители, приосанились.

— Позагораем, девушки?

— Позагораем.

— Идите к нам!

— Идём.

Подплыли девушки ближе и вдруг плеснули русалочьими хвостами в рыбьей чешуе.

— Ды-ды-ды-ды! — Осушитель, упустивший рубаху, схватил штаны — и бегом. Другой за ним, прихватив один сапог. То-то русалки позабавились. На всё Златоборье хохот их было слышно. Добежали осушители до сторожки. Опамятовались. Назад пошли, за одеждой.

На Семиструйном ручье тишина, стволы сосен огромные, вода в ручье, как хрусталь, воздух травами пахнет, хвоей. Хоть и не просохла одежда, оделись.

— Как это понимать? — спрашивает тот, что без рубахи остался, а сам на воду глазами показывает.

— А так же, как и обед наш.

— Неужто девчонка колдунья? Она ж пионерка.

— Давай-ка, друг, пообедаем. Борщ не про нас, но, надеюсь, консервы не подведут.

Разложили осушители в тени деревьев костерок. Заправили воду тушенкой — вот и суп готов. Черпают полными ложками, а в рот хоть бы капля! Котелок пустеет, а в животе — тигр рычит. Первым не выдержал осушитель без рубашки.

— Довольно с меня такого хлёбова! Открывай другую банку, руками будем есть. Пусть только кто попробует вырвать хоть кусочек у меня.

Открыли вторую банку. Протянул осушитель руку к еде, а с дерева между приятелями — рысь. Взяла банку в зубы — и на сосну, а там на другую: только шум по вершинам.

— Пока вечер не наступил, вещички надо бы собрать — и домой, — догадался тот, что был в рубахе. — Далось нам это болото. Найдём другое.

— Ну, уж нет! — вскипел его товарищ. — Покуда не поем не пойду.

— А что же ты поешь?

— Сделай пару дырок в сгущенке!

Догадливому товарищу лишь бы из Златоборья убраться, проткнул банку.

— Пей!

Осушитель без рубашки голову запрокинул, чтоб молока отведать, и — отведал! Но тут зажужжало что-то, загудело, стало темно: на осушителя с банкой сгущёнки опустился пчелиный рой. Пошевелишься — зажалят. Стоит осушитель, как столб, а другой назад пятками и в сторожку.

— Девочка! Милая! — Дальше порога ступить не смеет. — Отпусти ты нас, пожалуйста, с миром. За сорок вёрст обходить будем.

— Ладно, — согласилась Даша. — Но только чтоб за сорок вёрст!

— За сорок! За сорок!

Не понравилось Даше, что взрослый человек такой сговорчивый предупредила:

— Если один из вас только подумает обмануть, оба будете укушены большущим шмелем.

Осушитель кивал головой и отступал в сени.

— Отпусти нас!

— Кто вас держит!

— А… он?

Даша посмотрела на столбом стоявшего осушителя.

— Ему надо банку из руки выронить. — И попросила невидимо кого: — Дуня, пусти веретено. Пчелам в улей пора.

Прошло десять минут. Какое десять, меньше! Пяти, наверное, не минуло! В Златоборье снова был мир, покой, тишина, красота.

Осушители улепетывали своей дорогой, не оглядываясь.

Антоша всему Златоборью грозил, но ей было тревожно за него, и она отправилась на Еловый конец Муромки.

Двери дома Завидкиных были закрыты, окна завешены. «Неужели Антоше нравится сидеть взаперти? — подумала Даша. — Что-то здесь не так».

Решила ждать. Ведь когда-нибудь пойдёт бабка Завидуха к колодцу по воду. Лебеда надёжно скрывала от самых пристальных взглядов. Вдруг завизжал поросёнок, дверь отворилась пошире, и с мешком за плечами из дому вышел дед Завидкин. Семеня ногами, то и дело подкидывая на плече жалобно хрюкающий мешок, дед Завидкин отправился за околицу, в сторону свинофермы.

Даша, не спуская глаз с дома, поползла по лебеде к Певун-ручью, а там по низине кинулась бегом. Она опередила деда Завидкина.

Дед Завидкин опростал мешок за жердяной загон, где в лужах и грязи блаженствовали тучные свиньи. Из мешка вывалился поросёнок, тот самый, Даша его узнала, противного.

Поросёнок тотчас поднялся на задние копытца, пытаясь выскочить на свободу, но он и до второй жерди достать не мог, а между жердями были понатыканы в виде плетня прутья и ветки, и всё больше колючие, с шипами.

— Не слушаешь умных людей, живи со свиньями! — сказал поросёнку дед Завидкин. — Вот тебе мой добрый совет: одумайся! Делай так, как бабка моя велит. Не то в поросятах она тебя оставит.

Поросёнок захрюкал, заегозил, полез мордой ветки раздвигать.

— Упрямая скотинка! — Дед Завидкин поднял с земли хворостину и так огрел неслуха, что визгу было, как от сирены.

— Прося! Прося! Прося! Прося! — подзывала Даша поросёнка.

Она развела прутья, подрыла лаз под жердью.

Поросёнок стоял по ту сторону забора, жалобно хрюкал, но близко не подходил.

— Глупенький! Иди сюда! — упрашивала Даша.

Она ещё сдвинула несколько прутьев, протиснулась, дотянулась до поросёнка и почесала ему бочок. Тот захрюкал, заморгал глазками и улёгся на землю. Уж очень поросятам нравится, когда их чешут.

— Бежать надо! — рассердилась Даша. — Бежать, пока сюда Завидкины не пожаловали.

Она отошла от забора, ещё немного отошла. Поросёнок открыл один глаз, вскочил на копытца, хрюкнул, юркнул под жердь и пустился за Дашей. Поросёнок — не мальчик. Кто поверит, что эта хрюшка — Антоша. Даша вымыла хрюшку в корыте тёплой водой с мылом, но стоило открыть дверь в сени, как хрюшка выскочила, побежала в хлев и тотчас вывалялась в навозе.