Дверь в избу отворилась сама собой, но дедушки дома не оказалось. Его вызвал в контору лесничий Велимир Велимирович.

Даша положила на сундук портфель с книжками, сняла с плеч рюкзачок и принялась хозяйствовать. Ну, конечно, сначала надо было вымыть полы. Хотела ведра взять, а они с лавки — на коромысло, коромысло — за дверь. Колодезный журавель обрадовался, заходил, заскрипел — и пырь в колодезь.

Даша только и успела, что руками развести, а ведра — вот они, до краев полнехоньки. Подоткнула Даша подол, намочила тряпку, а тряпка под кровать да по углам и уж гонит застарелую грязь. Вроде кто-то еще и шепчет:

— Подберите ножки, барышня.

Даша на лавку села, помалкивает, поглядывает. Тряпка так и эдак по полу гуляет. От половиц сияние. Как новые!

— Спасибо! — шепнула Даша неведомо кому и заглянула в печь. А дедушка щи уж заранее спозаранок сварил.

«Напеку, пожалуй, оладушек! — решила Даша. — Дедушка оладушки любит!».

Взяла муку сеять, а за сито никак не ухватиться, само туда-сюда ходит. Ковшик уж за водой слетал, яичко над мукой разломилось, солонка посолила, сахарница посахарила. Даша руку мукой не запудрила.

Дальше — больше. Сковорода — на загнетке шипит, половник тесто разливает, нож оладушки переворачивает. Один румяней другого!

Взгрустнулось Даше, хотелось быть помощницей дедушке, а как тут поможешь, когда работа сама собой делается. Что там говорить! Ждала чудес в сторожке. Но чудеса должны быть в радость. Села Даша на лавку, смотрит в окошко. А на дворе потемнело, солнце в тучу ушло, гром погромыхивает. Горелым вдруг запахло.

— Ой! — спохватилась Даша. — А ведь это оладушка пригорел.

Подбежала к печке, пригорелый оладушек сняла, принялась печь по-своему… Хорошо у нее получилось. Каждый оладушек — как солнышко. Напекла целую горку.

Смотрит, а за столом — тихая компания.

— Здравствуйте! — сказала Даша. — Вот оладушки. — И удивления не выказала.

— Я Проша, — сказал Проша, почесав лапкой в голове. — Домовой.

— Я Сеня, — сказал мужичок в рубахе с подпоясочкой. — Дворовый.

— Я Гуня Гуменник, — фыркнул по-кошачьи, отворачиваясь, ужасно похожий и на чучело и на кота. — Я — злой, — сказал и сконфузился, головой под стол полез.

— Ну, а я буду — Дуня Кикимора, — молвила косматенькая и не очень-то веселая на вид женщина.

Даша проворно ставила перед каждым гостем, вернее сказать хозяином, тарелку с оладушками и чашку со сметаной.

— Кушайте на здоровье, — пригласила Даша и вдруг заметила, что у Проши в лапке подгорелый оладушек.

— Я поменяю!

— Мое упущение — мне и есть, — сказал Проша и признался: — Люблю с угольком.

В это самое время одна ступенька на крыльце пискнула мышкой, другая мяукнула кошкой, третья вздохнула медведем. И за столом — никого, и посуда вся убрана.

Вошел Никудин Ниоткудович. Внучке обрадовался, а глаза — невеселы.

— Что, дедушка?

— Начальство едет. Про Маковеевну прознали.

— А ты мне Маковеевну покажешь?

— Пошли.

— Нет, дедушка. Ты сначала пообедай.

За синей поляной перепрыгнули певун-ручей. Прошли через борок из лиственниц, и вот она — Маковеевна. Крыша чуть не до земли, а по крыше с двух сторон маковки, все вверх, вверх, поднимая одна другую и все вместе главный купол, плывущий по облакам.

— Дедушка! — догадалась и перепугалась Даша. — А ведь Маковеевну, наверное, увезти хотят?!

— Давно примериваются.

У Даши реснички захлопали, захлопали… Погладил Никудин Ниоткудович внучку по русой голове и шепнул ан ушко:

— Пошли, что покажу!

Спустились с горы в лог. И — о чудо! Еще одна Маковеевна. Золотая от молодости.

— Дерево, Даша, как человек. И молодо бывает, и зрело. Старость ему тоже ведома. Нынешнюю Маковеевну мой прадедушка с сыновьями поставили на месте стариной Маковеевны. Бревно в бревно. Пришел и мой черед потрудиться. Увезут Маковеевну, а мы ее опять на место, на радость Златоборью.

По дороге домой Никудин Ниоткудович и Даша опять постояли над погубленными колокольчиками. Будто копытом срезано.

— Не может же лошадь по воздуху летать! — возразила Даша.

— Так-то оно так, — согласился дедушка и рассказал внучке про Белого Коня.

— А нельзя ли его приручить? — спросила Даша.

Никудин Ниоткудович только вздохнул, и тут… То был зовущий, печальный, тревожный голос коровы Королевы. Королева трясла головой, рыла копытом землю и не хотела идти в хлев.

— Принеси ей оладушек с солью, — сказал Даше Никудин Ниоткудович.

Королева вкусное угощение взяла, нов огромных ее глазах стояли слезы.

— Да что это с тобой? — встревожился Никудин Ниоткудович.

Поглаживая Королеву, он завел ее в хлев. Даша принесла ведро, села подоить корову, но молока не было.

— Вот оно что! — сказал Никудин Ниоткудович. — Выдоили нашу Королеву.

— Леший? — испугалась Даша.

Дедушка совсем огорчился:

— Зачем винить виновного? Это дело нечистых рук.

— Дедушка, можно я постерегу Королеву?

Никудин Ниоткудович подумал-подумал и согласился.

— Постереги, Даша. С Королевой ты скоро Златоборье узнаешь.

Даша проснулась от испуга, от разбойного крика. Скворец Дразнила сидел ан подоконнике и, топорища крылья, орал что было мочи:

— Ай-дабаран! Ай-да-баран!

— Какой баран? — спросила Даша, протирая глаза.

— Уймись, Дразнила! — не одобрил выходку скворца Никудин Ниоткудович.

Скворец ангельским голосом вывел чистую высокую ноту и улетел.

— Какой баран? — опять споросила Даша.

— Это он лесничего Велимира Велимировича передразнивает. В прошлом году приезжал с трубой на звезды смотреть. У вас, говорит, в Златоборье воздух прозрачный. Про звезду Альдебаран все рассказывал, а Дразнила подслушал и переиначил. Я со стыда сгорел. Велимир Велимирович человек солидный, а Дразнила сядет где-нибудь по близости и орет: «Ай да баран!».

Даша в окошко увидела, что Королева на лугу, молоко и хлеб на столе — молоко выпила, хлебушком закусила. А Никудин Ниоткудович ей сумку подает.

— Это тебе на полдник. Среди дня я Королеву не дою. Дою утром да вечером. Походи с Королевой, она тебе весь лес покажет.

Даша хотела спросить, как быть, когда появиться тот, кто корову выдоил. Не спросила. Если дедушка отпускает в лес, значит ему за внучку не боязно.

— На обратном пути, — сказал Никудин Ниоткудович, — сорви мне цветок сон-травы.

— А какой он?

— Королева тебе укажет. Слыхала, Королева?

Корова мотнула головой и направилась К лесу. Через Золотой бор до Семиструйного ручья прошли торопко. Королева напилась, перешла ручей, продралась напрямки через черёмуху — и вот он, луг.

А ромашки-то в тот день проспали восход солнца! Глазки от шума вытаращили. Был луг зеленым-зелен, да в единый миг стал белым-бел.

Корова трудится, молоко наедает, а Даше без дела стыдно. «Щавельку, что ли, набрать?» Принялась травы разглядывать.

Но тут слепень пристал. Даша от слепня отмахивается, головой вертит: где он? И здравствуйте — второй пожаловал. Пришлось сбежать в тень, под липы. Королеве тоже от слепней достаётся. Хвостом по спине стегает, головой мотает, фыркает.

— Му-УУУ-у! — застонала вдруг Королева. Хвост трубой и бегом в лес — слепни с оводами доняли. Даша едва поспевала за ней.

Выбрались они к Чёрному озеру. Посреди того озера стоял белый камень.

«Уж не Алатырь ли это?» — подумала Даша.

Алатырь — камень волшебный, а вот каких чудес от него ждать, девочка не знала. Корова успокоилась, легла в тени под лиственницами, а Даша побродила по воде и вдруг проголодалась.

Достала из сумки большую бутылку молока, яичко, хлеб, пирожки. Разложила снедь на холстинке. А когда вспомнила о Королеве, её и след простыл. Побежала искать. Хорошо, догадалась на озеро посмотреть. Забрела Королева по брюхо в воду, как с блюдечка пьёт. Напротив Ала-тырь-камень. На кита похож. Только белый-белый, словно его каждый день щеткой трут. По впадинам да трещинам — изумрудный мох. Солнце в камне, как по горнице, гуляет. Чудится, что внутри кто-то движется, живёт. Королева напилась, степенно вышла на берег, на пригорок, и сказала: