— Порядку-то у них больше, и смелости им тоже не занимать, — уважительно говорил Евлампий о французах.

— Ну а турки? Турки бегали от нас? — с надеждою спросил Савва.

— Случалось! — ответил Ануфрий Иванович.

— А я вот от него бегал! — засмеялся Максим Иванович. — Еще как улепетывал!

— От турок?

— От него, от турка! Турок, когда в сердцах, каменную стену лбом расшибет.

— Так мы, русские, не лучше их, что ли? — вырвалось у Саввы сокровенное.

— Отчего же лучше! — удивился в свою очередь Евлампий. — Мы жить хотим, и они жить хотят. Человек — по нужде трус, по нужде герой. Все мы из кожи, из кости, из мяса.

— Вы не такие! — заупрямился Савва. — Вы — герои.

— Наше геройство — живы остались. Были получше нас, да в земле теперь лежат. Ты потрогай меня, сынок. Я, ей-богу, такой же!

Савва дотронулся до Георгиевского креста, а прощаясь с Евлампием, поцеловал его в руку и убежал.

В конце лета 1856 года древняя Москва отпраздновала коронование императора Александра Николаевича. Воспитателями царя были генерал Карл Карлович Мердер и поэт Василий Андреевич Жуковский. Россию ожидало просвещенное царствование.

Путешествуя с одиннадцатилетним цесаревичем в Варшаву, Мердер записал в дневнике: «Мы сели в коляску и помчались по дороге, усеянной полуразвалившимися хижинами, из окон коих выглядывали бледные, бедностью и рабством искаженные лица. Проезжая деревни, коих строения и сады были крайне запущены и разорены, великий князь удивлялся бедности и невежеству крестьян».

Теперь самодержец мог силою власти своей облегчить участь народа. В Москве заговорили об отмене крепостного права. Манифеста, однако, не последовало. Зато государь вернул из ссылки декабристов. Он был их добрым гением. Во время путешествия по Сибири в 1837 году Николай, думая о будущем сына, прислал ему письмо с повелением смягчить положение каторжных и некоторым из них уменьшил сроки заключения. И наконец мечта узников о свободе сбылась, но это была не та свобода, какую пророчил Пушкин. Без радости и без меча. Со дня стояния на Сенатской площади минуло более тридцати лет.

Для Мамонтовых манифест государя Александра II о помиловании декабристов был семейным праздником. Началось счастливое ожидание их приезда из глубины сибирских руд. Декабристов в 1855 году оставалось в живых тридцать четыре человека.

«Трое из них останавливались у отца», — читаем в автобиографических записках Саввы Ивановича.

Но кто? Во время написания «Моего детства» опасаться какого-то подвоха со стороны властей за связь с декабристами не приходилось: манифест царя об амнистии в Сибирь отвозил сын князя Сергея Волконского, в Москве купечество задавало обеды, на которых звучали тосты о свободе, о молодых ветрах над Россией, о зорях.

Разгадку домашней тайны семейства Мамонтовых нужно искать в Ялуторовске.

Перед нами выписка из метрической книги на 1841 год Град-Ялуторовской Вознесенской церкви: «Сего 1841 г., месяца Октября под № 2-ым записан Савва рожденным второго и крещенным девятого числа означенного месяца. Родители: в городе купец Иван Федоров Мамонтов, законная его жена Мария Тихоновна, оба православного вероисповедания — ныне записанные по городу Шадринску. Восприемники города Мосальска купецкий сын Егор Тихонов Лахтин и купецкая жена Серафима Аристарховна Гуляева. Крещение совершали: священник приходской иерей Иоанн Стефанов Арзамазов и пономарь Федор Михайловский».

Этот документ подправляет дату рождения, которую указал Савва Иванович в «Моем детстве» и которая повторяется биографами: «Я родился 3 октября 1841 года в Сибири, в г. Ялуторовске. Отец работал по откупной части, но кроме того был близок и как будто родственно связан с некоторыми из декабристов. К сожалению, связь эта была покрыта строжайшей тайной».

Родственно связан… Что же это за узы такие? Жена Ивана Федоровича Мария Тихоновна Лахтина из Мосальска, этот городок в Смоленской губернии. Сам Иван Федорович детство и молодость прожил тоже в Мосальске у дяди Аристарха Ивановича. А вот где трудился по откупному делу его отец, умерший в Звенигороде, где жил и какого рода-племени дед Иван? Почему Ивана Федоровича из Мосальска потянуло в Ялуторовск, где жили на поселении декабристы И. Д. Якушкин, Н. В. Басаргин, А. В. Янтальцев, М. И. Муравьев-Апостол, князь Е. П. Оболенский, И. И. Пущин, В. К. Тизенгаузен. Среди этих людей кто-то и был родственно близок Ивану Федоровичу. М. Копшицер, автор книги «Мамонтов», установил: «Кроме Тизенгаузена и Пущина в Москве побывали все жившие прежде в Ялуторовске. Пущин переписывался со всеми, и по письмам к нему можно понять, что в доме Мамонтовых были Янтальцев, Муравьев-Апостол…»

Тайна, возможно, и откроется, когда криминалисты сличат портреты живших в Ялуторовске декабристов с фотографиями Ивана Федоровича. Лицо у него выразительное, аристократическое.

Ну, да не все-то нам знать, коли того не желали носители тайны.

О другом хорошо задуматься. Звезды падают за горизонт, и оттуда, из-за горизонта, из-за синих лесов являются гении России, никем не жданные и не ради того, чтобы их обласкали современники. Одна только память в России — драгоценна и нетленна. Только память.

Юношеские дневники — это автопортреты гадких утят. Тут и заносчивые суждения о великих людях, дешевые красивости слога, эгоизм и самоизничтожение. Но в этих же дневниках — будущий человек, здесь можно натолкнуться на пророчества своей судьбы, судеб государства и народа.

Каким же видел себя Савва Мамонтов в шестнадцать лет? Что знал о себе и о чем так и не догадался?

Известен один дневник Саввы Ивановича. Он вел его в 1858 году и начал с 1 января.

«Господи Благослови! Встретил Новый год в кругу своих родных у нас в доме. К 12 часам приехал В. А. Кокорев и прочел стихи на Новый год Аксакова». Далее сообщается, как прошел день. Ездил в Петропавловскую церковь, после обеда отправился незваный к дядюшке. «Сацы прескучно провели время с Ванечкой. Сацам топировал, братья танцевали с сестрами и с Сацами в вальсе». Самому Савве танцевать, оказывается, запрещено врачами, но он чувствует себя здоровым. В записи 2 января читаем: «Я встал поздно, не знаю, как я буду вставать, когда буду ходить в гимназию, да еще целый час утрами надо воду пить… Хочу заниматься больше чтением и быть внимательным к гимназии. Ездил я на молодой вороной лошади к тетушке С. А., и у нас был с нею разговор, задушевный, об суете мирской, такой, какого между нами давно не было… После обеда читал речи на обеде по случаю освобождения крестьян, речи очень хорошие, кроме Погодинской…»

3 января Савва посетил благотворительный благородный спектакль в помощь неимущим студентам. «Спектакль был очень мил…»

4 января. «Тетушка опять поговаривает об загранице, хочет ехать с сестрами и со мной, что было бы хорошо, да жаль, хочется окончить гимназию, а потом уже год прожить за границей».

«5-го. Воскресенье. Метель целый день. Сочельник сегодня пришелся в воскресенье, и потому день прошел как будний. Утром докончил „Семейную хронику“ Аксакова, действительно язык, слог удивительно прост и понятен, точно кто-нибудь рассказывает, не приискивая выражений, естественно».

Спокойная, обеспеченная, без особых интересов и устремлений жизнь обыкновенного юноши. Начал дневник, ведет старательно, записывая о всех событиях дня. Чувствуется некоторая обеспокоенность гимназическими делами и стремление поскорее закончить учебу. Нездоровье не очень волнует, видимо, не доставляет особых неприятностей. Несколько позже в дневнике появится запись: «Сегодня был у меня Топоров и сказал, что у меня легкие совсем здоровы, а сердце все еще бьется». За легкими богатые люди в то время присматривали особо тщательно, туберкулез был страшным бичом молодых.

О гимназических делах из дневника узнать можно очень немного. Гимназия для Саввы — обязанность, которой избежать невозможно, ее необходимо перетерпеть, как Шпехта.