Об увлечениях, о любви дневник помалкивает. Правда, многие записи сделаны шифром. Это или любовные записи, или политические. К сожалению, рукописи наших архивов обработаны плохо. Расшифровать тайнопись юного Мамонтова, видимо, просто, но ведь специалист требуется.

«13 января… Иду в театр, в бенефис Щепкина. Идет „Жаккардов станок“, „И рад бы поверить“, „Прежде маменька“ и „Дивертисмент“. Спектакль был не особенно хорош, меня удивляет, неужели Щепкин не умеет выбрать себе пьесы для бенефиса; достойно в нем уважения то, что он более обращает внимание на политические обстоятельства времени и больше соображается с духом его, но, должно быть, его недостаточно понимают, но принимают его пьесы очень хладнокровно, даже один водевиль совсем ошикали, именно: „Прежде маменька“. В „Жаккарде“ он проповедует, что надо давать больше хода третьему сословию, что в нем кроется много талантов, которые убивает совсем напыщенность, ученость, не давая им совсем никакого хода. Роли были исполнены великолепно, об этом и говорить нечего, главное, чувствителен самый недостаток пьесы».

М. Копшицер, приводя эту цитату, вместо «третьего сословия» вписывает свое словечко — «низшее», видимо, ради добавления «революционности» Щепкину да и Мамонтову.

«17 января… Вечером был в театре: „Чужое добро в прок не идет“ и „Голь на выдумки хитра“. Я эту комедию видел в первый раз, и она на меня произвела сильное впечатление; но как Васильев хорош в роли сына, это просто чудо. Я не предполагал в нем такого драматического таланта, чисто драматического, какая у него превосходная мимика, выражение лица. Колесова была довольно мила, и Шуйский был хорош».

«23 января, четверг… Сегодня иду в театр. „Сомнамбула и Сильфида“. Однако я довольно часто бываю в театре, вот уже четвертый раз в этом месяце».

27 января Савва был на балете «Наяда и рыбак» и слушал оперу «Марта».

«28 января… Вечером я поехал в театр смотреть „Нарцисса“, приезжаю, смотрю, он отменен. Мне было очень досадно, так что я захотел уехать и выдержать характер. Играли „Карьеру“, которую я не видел, но знаю понаслышке, я уехал, выдержал характер».

«29 января… Вечером был у Маркова на благородном спектакле. Моллерс удивительно мила, и Мещанинов тоже в своих ролях. Играли: „Горбун и Мария“, „Мельничиха“ и „Суженого конем не объедешь“».

«2 февраля. Воскресенье. Последний день театров (перед Великим постом. — В. Б.), поэтому все братья, в том числе и я, поехали опять в „Наяду“, сегодня я очень хорошо смотрел, был внимателен к музыке».

Как видим, юноша спешит набрать духовного богатства. Неважно, какой спектакль, какая музыка, лишь бы спектакль, лишь бы музыка. Но ведь еще и характер надо вырабатывать. Хочется посмотреть «Карьеру», да ведь надо показать самому себе, что не всеяден. Приехал за «Нарциссом», так подавайте «Нарцисса», иного блюда не надобно.

Но главное в ином: уже в юности определился круг интересов, который будет озарять всю его жизнь, — театр, музыка, живопись.

В Великий пост театры закрыты, но можно послушать пение.

«12 февраля среда. Сегодня вечером я был на концерте у Боро, в Дворянском Собрании. Какие она штуки строит со своим голосом, надо удивляться, после польки, которую она спела, я просто руки опустил… Такие рулады, которые только скрипка может брать».

«16 февраля. Утром был у обедни в Практической Академии, надо принять к сведению, что там хороший тенор».

Савва чувствует себя не только знатоком вокала, но и причастным к этому возвышенному ремеслу.

31 января он записал в дневнике: «Сегодня утром ходил я к Александру на фабрику. У него был Булахов. Он пробовал мой голос. Говорит, что у меня баритон, и может образоваться хороший голос, если мне им заниматься».

Занимается Савва, однако, не голосом. Жить в высшем обществе не так уж и безопасно, надо быть готовым защищать свою честь. И Савва берет уроки фехтования.

«Александр дерется уже очень порядочно, и братья идут к лучшему, — записывает он. — Ну, а я все-таки могу различить хороший удар от дурного, у меня глаз наметался, и я довольно хорошо знаю теорию, недостает практики, ну, она со временем будет». И через несколько дней радостная запись: «Сегодня я взял первый урок фехтования. Это очень приятно уметь драться, по крайней мере, если дуэль случится, так не оплошаю».

В своем дневнике Савва только раз вспомнил мать и отца.

«26 января. Воскресенье. Сегодня день именин моей матери покойной. Я почти забыл это, до чего человек сживается со своим состоянием. Когда моя мать умирала, я и представить себе не мог, страшно было подумать, как я буду жить без матери; а теперь только тогда об ней и вспомнишь, когда она сама про себя чем-нибудь напомнит. Царство ей Небесное. Она была настоящая мать. Я ей благодарен своим здоровьем, своей нравственностью, она старалась вложить в меня все добрые качества для истинно хорошего человека. Я живо помню тот момент, когда она благословляла нас, как она была невозмутимо спокойна, исполняя христианский долг, с каким самосознанием отдавала она душу Богу, покоряясь Его (Всевышней) воле».

В этой записи юношеский педантизм, стремление все оценить, все расставить по полкам. Образ матери под пером Саввы выходит рассудочным, церковно-книжным. Отец жив-здоров, и о нем — без комментариев: «28 марта. Сегодня день рождения папеньки, и мы все были у обедни в нашем приходе, потом был молебен по обыкновению у нас на дому. Вечером мы были все в концерте любителей. Более 100 человек, в пользу Гедике, который бедный не дослужил 2-х лет до пенсии и теперь без куска хлеба».

Что еще находим в дневнике? Савва — гражданин благонадежный. Несмотря на то, что запрещенная литература нравится, в день рождения государя императора 17 апреля он отправился вместо гимназии к обедне, но нигде в городе обедни не нашел.

Человек Савва искренний. Хоть и велика слава русской оперы «Жизнь за царя», он в дневнике не лукавит: «Как эта опера ни хороша, однако далеко до итальянских… В итальянской опере каждый мотив хочется запомнить, и ни одного мимо ушей не проходит, между тем как здесь много таких арий и мотивов, которые очень длинны… ждешь конца нетерпеливо».

Неповторимую эпическую силу русской оперы он оценит много позже…

Притворства и ханжества Савва не терпит.

«3 февраля. Чистый понедельник. На всех какое-то постное выражение лица, от этого сам строишь рожу еще постнее».

Но Савва еще философ-реалист. «Я решительно болею сериозно, — записывает он вдруг, — надо хоть здоровье сберечь, это главная вещь в жизни, самая драгоценная вещь. Без здоровья и ни на что не нужны и познания и образованность, все пойдет к шуту».

Молодость любит прикинуться мудрой старостью. Савва самокритичен, и его дневник не лишен самобичевания: «Все-таки мой дневник не достигает своей цели: ну что в том, что я пишу… Назначение дневника в изложении мыслей, таких, какие именно в это время кажутся мне справедливыми, так чтобы впоследствии интересно было взглянуть на образ моих мыслей в 16 лет».

Записи Савва вел только два с половиной месяца, но и за это ему спасибо. Мыслей своих он так и не записал, но поток его жизни схвачен. В шестнадцать лет юноша не был ни глубоким, ни целеустремленным, ума большого не выказал. Великих стремлений в душе не сыскалось. Конечно, Савва за крестьян и против крепостничества, но не потому, что дорога свобода — так удобнее, как бы крестьяне не взбунтовались.

И все-таки дневнику, даже самому искреннему, доверять нельзя. Савва был такой, каков его дневник, но он еще не знал себя. Может быть, это черта русского северного человека — пробуждаться со всеми своими страстями не раньше, чем снег стает.

Господин Авилов лицом к лицу столкнулся в коридоре Московского университета с Саввой Мамонтовым.