После ремонта малые сани с Ковтуном и Яцыно и с астрономическими инструментами могут ехать к западному берегу Чаунской губы, к горе Наглойнын, где надо определить астропункт у острой отдельной скалы в море, которую давно облюбовал Ковтун. Это сэкономит нам время: когда будут готовы большие сани, мы перейдем на них прямо в Чаун, в нашу южную базу.

13 января уходят малые сани, а 20-го, наконец, отправляются и большие. Мы погружаем в них свыше тонны— нам так много надо перевезти на новую базу, что только пределы емкости саней и суровое запрещение Денисова мешают нам грузить еще и еще. Серые темные облака с утра стелются над Певеком, но мы ведь едем на юг, и даже надеемся увидеть сегодня солнце. Мы знаем, что оно уже несколько дней, как всходит и заходит за Певекской горой.

Перетолчин и Егоров, которые остаются в Певеке на базе, провожают нас со смешанным чувством зависти и удовлетворения: с одной стороны, соблазнительно уехать из Певека, который надоел за четыре месяца зимовки. А с другой стороны, перспектива мерзнуть в санях не так приятна. Мы и сами предпочли бы ехать в более теплый день, а не при 30° мороза.

Из Певека сани уходят легко-снег утоптан, лыжи очищены.

Зрители, которые всегда сбегаются полуодетые к нашим выездам, слегка раскачивают аэросани, они плавно спускаются на. лед и, описав полукруг, уходят на юг, в пролив к мысу Валькумей.

Лед в проливе гладкий, и пока можно идти, хотя света так мало, что не видно ни трещин, ни ям, ни заструг.

Но вот мы подходим к мысу. Здесь давление льдов южнее островов Роутап уже значительно. Начинаются торосы — мощными рядами тянущиеся от мыса. Мы входим в туман и тотчас теряем ориентировку. Видны только торосы в десяти-двадцати метрах от нас, а дальше все погружается в белесую мглу. Нет теней, и не знаешь, что впереди — яма или плоская заструга. У нас хороший авиационный компас, но он мало помогает от страшных — ударов о заструги и торосы корпус саней- все время содрогается и стрелка компаса вертится, как бешеная. Чтобы узнать истинное направление, надо остановить сани.

Если мы пойдем дальше в этой сети торосов, то будем плутать в тумане столько времени, что изведем весь бензин: нам ведь надо пересечь Чаунскую губу с севера на юг, сделать более 120 км. Есть еще другой путь— вдоль берега. Но он гораздо длиннее, и, чтобы пройти к берегу, надо также миновать громадные поля торосов.

Приходится вернуться в Певек и подождать до завтра.

21-го выезд опять в том же порядке. Небо покрыто облаками, но они выше, чем вчера. И, когда мы выходим к мысу Валькумей, неожиданный яркий свет поражает глаза, привыкшие за два месяца к тусклому полусвету. Южная Половина неба закрыта большим Слоистым облаком, рябым и синевато-серым, но нижний его край: багровый. И над ним, как лезвие меча, — желтая Полоса яркого неба, все более расширяющаяся; Скоро в центре этой полосы Появляется громадный шар солнца — красный, сначала чуть видимый, медленно поднимающийся. На этот шар больно смотреть, но все время глаза невольно обращаются к нему. Солнце взбирается невысоко; едва поднявшись до края желтой полосы, оно снова скатывается вниз. На желтом небе, на горизонте, выделяются черные зубцы торосов. Это те ряды их, которые нам надо будет пересечь.

Сегодня гораздо легче обходить торосы: гряды видны издалека и можно заранее выбирать ворота или обходить большие скопления. В середине губы как будто чище — торосы реже, иногда только высокий вал пересекает гладкое поле.

Но ближе к южному берегу снова громоздятся торосы. Сани то кидаются в сторону, то, выбирая низкий порог, смело лезут через гряду, то перескакивают с льдины на льдину над ямой. При одном из таких скачков чувствуется удар слева. Я выглядываю — колесо одометра, которое все время весело бежало рядом с лыжей и отсчитало уже 80 км, как-то странно поникло.

Останавливаемся, вылезаем, ругаем одометр. Но он не виноват: при проходе над глубокой ямой колесо спустилось ниже лыжи, и затем его подмяло под нее. Помня о прошлой его поломке, Денисов укрепил его пружинами, которые не позволили колесу высоко скакать вверх, но оказывается, надо теперь поставить еще твердые заграждения, мешающие ему также и опускаться. А пока что одометр выведен из строя.

Виден уже южный берег — вернее, гора Нейтлин, высокий гранитный массив к западу от Чауна. Но торосы сгущаются все больше. Теперь это непрерывное поле изломанного льда. Мы едем все медленнее и медленнее. Вот взбираемся на плоскую льдину, за ней — углубление, а дальше — глубокий ров между льдинами. Денисов еще уменьшает ход. Мы спускаемся в рыхлый снег углубления — я дальше не можем двинуться: мотор не в силах поднять тонну груза на льдину при таком ходе. Наступает обычная мучительная страда наших аэросанных поездок: надо лопатой разгрести снег, подложить деревяшки под лыжи, расчистить путь вперед, потом водитель садится в сани, а остальные раскачивают их. После нескольких минут такой работы забываешь, что сегодня 30° мороза, скидываешь кухлянку и шарф, отгибаешь края шапки. Но ничто не помогает: груз слишком велик и уклон крут. Нам приходится перетащить груз на руках через ров на соседнюю чистую площадку. Разгруженные сани легко берут препятствие.

Уже становится темно, сегодня мы не попадем в Чаун. Приходится ночевать здесь. С нами только большая брезентовая палатка (утепленную маленькую увез астрономический отряд), и мы проводим довольно унылый вечер в холодной палатке, обогреваемой большим техническим примусом с тремя головками.

На следующий день мы с новыми силами атаковали торосы и вскоре прошли их широкую полосу, прижатую к берегу. Побережье можно отличить от моря только по отсутствию торосов, оно низкое и плоское.

К югу расстилается равнина, в которой надо найти селение Чаун. Единственные ориентиры — два морских знака, деревянные пирамиды, стоящие у берега. Мы знаем, что вглубь от правого знака, километрах в десяти, на берегу р. Чаун, лежит селение. Но где здесь найти реку? Все затянуто снегом, крутые яры занесены сугробами. Во все стороны видно только снежное поле с крепкими застругами, о которые стучат подошвы лыж.

Сани идут очень быстро, и через десять минут в, этой белой равнине показывается черный бугорок. Потом он распадается на два, они вытягиваются, и вот мы уже въезжаем в селение — если это можно назвать селением.

Два круглых дома, рубленый дом, баня и две землянки. И все это так погребено в — сугробах, Что издали видно только крыши.

Среди селения стоят наши вторые сани. У нас сразу отлегло от сердца — значит, все в порядке и не надо посылать спасательной экспедиции. Малые сани пришли только недавно; нашим товарищам пришлось прожить несколько дней у скалы в ожидании хорошей звездной ночи, необходимой для наблюдений.

Нам навстречу высыпает все население Чауна— несколько взрослых, русских и чукчей, и десятка два ребятишек. Чаунское поселение — это отделение культбазы. Пока здесь только интернат, но позже сюда должна переехать и вся культбаза из Певека. Кроме того, тут помещается кооператив. Школьники живут в одном из круглых домов, а в другом помещается пекарня и тут же за перегородкой живут служащие интерната. Учителю Ломову с женой отведен маленький домик — избушка в одну комнату.

Мы поселяемся в бане; она только что отстроена, но не оборудована и не может выполнять своего прямого назначения. Но это не значит, что в культбазе не моются: хотя в обычном быту чукчей вода для умывания тогда еще совершенно не употреблялась, но, по словам учителя Ломова, чукотские дети, попав в интернат, через несколько дней приучаются к мытью и охотно, по своему собственному побуждению, моются и чистятся. Ребятишки выглядят чистыми и упитанными, и надо отдать должное Ломову и его жене, что им удалось очень много сделать для перевоспитания чукчат. Особенно благотворно влияние интерната видно на одной девочке-сироте. Раньше она жила приемышем; в семье оленевода и должна была работать как взрослая. За всякую провинность ее били, плохо кормили, и, когда ее взяли в интернат, она была неимоверно грязная, вся покрытая бородавками, и, что всего ужаснее, у нее была повреждена зверским ударом челюсть. Теперь девочка поправилась, приобрела снова детские черты и, весело напевая, бегает по поселку.