Сани уходят 30-го и увозят с собой довольного Укукая, возвращающегося к привычной жизни в свою землянку. Мы остаемся втроем.

Холмы Нгаунако изучены мною уже в первый день, до гор очень далеко, и нам остаются только хозяйственные заботы. Основная — это обеспечение лагеря топливом. — Дни стоят морозные, при ясном небе до 42°, а когда теплеет — только 23°, но с пургой. Поэтому печка требует очень много дров.

После завтрака мы отправляемся за дровами к реке. Для этого четверо — широких меховых лыж скрепляются в виде саней поперечинами, к ним привязываются лямки — и сани готовы. До реки километр по очень твердому снегу. Поземка с юго-востока гонит по нему свои молочные светлые струи. Но в кустах тепло. Здесь мягкий, глубокий снег, в который проваливаешься по пояс.

В снегу следы куропаток и их спальные места: это глубокие ямки, в которых птица уютно прячется с головой. На дне ямки — свидетельство пребывания птицы, кучка помета. Сами полярные куропатки, похожие на комки снега, ходят невдалеке по снегу, и Денисов клянет себя, что не взял ружья.

Кусты наполовину погружены в снег, надо сначала обтоптать их, потом рубить. Сухих совсем нет — они лежат где-то под снегом; приходится брать зеленые ветки; мы уже знаем, что лучше горит ольха, а ива гораздо хуже.

Мы нагружаем громадный воз, наверно, полтора центнера — наша печка очень прожорлива. И поэтому даже втроем мы с трудом вытягиваем его на береговой обрыв. В местах, где наст слабее, сани тотчас застревают, особенно если из воза торчит ветка, которая бороздит снег.

Домой возвращаемся уже в сумерки. Это тоже дом, я притом он скоро станет теплым: теперь только остается разрубить кусты на мелкие куски, разжечь паяльную лампу, и через полчаса палатка нагреется.

Еще надо достать воды, но за ней недалеко ходить: мы стоим на озере, и стоит расчистить снег и несколько раз ударить топором" — и получишь целый котел чистого льда.

За это время совсем стемнело. Тихо, густой дым из трубы подымается столбом прямо вверх. Сквозь мглу тускло поблескивают звезды. Северное сияние сводит и заводит свои бледные цветные занавески. Снег хрустит под ногами. Мы собираемся в палатке, сидим у печки и ждем, пока сварится обед. Вот и день прошел.

Проходит второй — саней нет.

На третий мы начинаем волноваться — не засел ли где-нибудь Яцыно, сломав сани. Четвертый день, несмотря на сложившуюся в экспедициях привычку ждать, мы проводим в беспокойстве. Сидя здесь, мы ничего не можем сделать — Чаунская культбаза далеко. Но придется, по-видимому, на днях идти на лыжах по следу и искать место аварии.

Только 2 февраля к вечеру слышим знакомый звук — и на равнине показывается узкий силуэт саней. Вот они близко, кажется, все в порядке. Но сидящий за водителем человек не похож на Курицына. И в самом деле, из саней вылезает бесстрастный Укукай.

Оказывается, что двое суток подряд сани не могли выйти из-за пурги. А вчера Яцыно дважды выезжал из Чауна с Курицыным и оба раза, сбившись с дороги в пурге, должен был возвращаться обратно: в Чаунской равнине в пургу не видишь ни гор, ни мерзлотных холмов, а компас на санях из-за ударов о заструги прыгает, как бешеный, и полагаться на него опасней, чем на встречного зайца.

Пришлось опять попросить Укукая, чтобы он указал дорогу, а Курицына оставить дома, так как вместе с запасом горючего сани не могли поднять троих.

3 февраля, оставив Денисова с Укукаем разбирать аварийный мотор, мы уезжаем на малых санях на юго-восток. Снова погода мало благоприятна для поездки; низкая облачность и туман, который сидит на горах. Я хочу пройти между двумя гранитными горами — Керпунг и Гитойхын, выдвигающимися в равнину, и проникнуть в дальние горы, расположенные уже по краю Анадырского плато.

Этот район особенно интересен для геолога: здесь "проходит граница между двумя областями различного геологического строения, между лавовыми покровами Анадырского плато и более древними породами Чукотского хребта.

Но и обе горы, между которыми нам надо пройти, и вся равнина закрыты туманом. Только слабая разница в интенсивности света, светлое пятно на юго-востоке позволяют догадаться, что там должен быть перевал. И мы мчимся к этому перевалу. Мчимся, несмотря на туман, потому что наш мотор на малых оборотах начинает замерзать и надо идти с большой скоростью. У малых саней входящий в мотор воздух нагревается отработанным воздухом из двух цилиндров, а в больших санях позднейшей модели — из четырех. Поэтому большие сани при 40° мороза оказались более пригодными.

Но мчаться так — не очень безопасно. Хорошо, что пока из тумана навстречу выбегают только заструги, о которые непрерывно ударяют лыжи. А если покажется овраг, русло речки, обрыв, успеем ли повернуть?

Справа идет черная полоска — это кусты вдоль речки, которая течет с перевала, как было видно издали. Судя по расстоянию, мы должны быть уже на этом перевале— это широкая и плоская седловина, равнина, перегибающаяся затем на юг, к притоку р. Алькаквунь. Но внезапно из тумана выдвигается группа черных гор, между ними темнеет узкая долинка, которая как будто идет вниз в нужном нам направлении. Нам не остается ничего другого, как углубиться в нее. Долинка все более суживается, справа тянется овраг, слева — крутой склон: если упремся в тупик, мы не сможем даже повернуть назад. А между тем по ходу саней видно, что это не спуск, как казалось в тумане, а подъем. В какую щель мы залезли? И как из нее вылезти?

Но судьба сжалилась над нами. Щель открылась в соседнюю долину, более широкую, начался пологий спуск, туман немного рассеялся, и мы увидели впереди окраину тех гор, куда мы стремились. А сзади оказался гранитный массив, в который мы забрели, уклонившись слишком вправо. В ясный день мы бы никогда не решились заехать на аэросанях в эти горы.

У подножия гор остановились возле жалких кустиков, поставили маленькую палатку — специальную палатку для пурги с вшитым дном и круглым, затягивающимся входом, изготовленную по моему рисунку в Певеке. Но погреться в ней нам не удалось: кустов оказалось очень мало, так что результат выкапывания не оправдывал труда, а бензин и керосин надо было экономить. Мы горько пожалели, что из-за тяжести груза пришлось оставить в Чауне внутренний чехол этой палатки, сделанный из толстого сукна.

Сидим тесным кружком, прижавшись друг к другу, у пустой железной печки, в которую бьет пламя паяльной лампы (наиболее экономный способ использовать ее тепло), и я с завистью слушаю рассказ Ковтуна и Яцыно, как они у горы Наглойнын в январе отсиживались в этой суконной палатке во время пурги, и под половым брезентом даже таял снег — так было тепло. Сейчас у нас не только не тает снег, но стенки палатки быстро покрываются толстым слоем инея. Паяльная лампа — слабая грелка в тонкой палатке, при 40° мороза. Когда готов суп и его разливают по тарелкам, то сквозь густой пар, наполнивший палатку, нельзя различить людей.

Но как ни жаль, а экономия в весе всегда будет сурово управлять нами, и если придется выбирать между теплой палаткой и банкой бензина, то всегда возьмешь последнюю.

У этих гор мы стояли две ночи. Погода опять гнусная: низкая облачность, пурга при 30° мороза. Я с трудом делаю экскурсию по горам: когда идешь навстречу пурге, приходится закрывать все лицо шарфом, чтобы не остаться без носа. Но бедный Ковтун страдает еще больше — ему нужна ясная погода для съемки: он обычно забирается на высокую вершину и рисует окрестные горы. А сегодня не видно ни гор, ни даже подножия их. Зато следующий день — чудесный, ясный, морозный. Все кругом сияет, мы можем пройти на санях назад прямо через плоскую седловину, и только удивляемся, куда мы залезли третьего дня в тумане. С горы, где мы были тогда, сейчас спускаются черные точки — это чукчи кочуют вдоль гор на восток.

На стане у холмов Нгаунако Денисов с гордостью показывает нам результаты разборки мотора: поршень с прорванным дном, расшатанную зубчатую передачу. Один из поршней был отлит плохо, и от напора газа вырвало дно. Но у нас с собой всегда есть запасный поршень, мы не задержимся здесь долго.