Ну, не иначе как в винном погребе сидит Диомед, нашел, видно, собутыльника, угощается на даровщинку. Горгий огорченно поцокал языком.
Вернулся в порт, заглянул в одну винную лавку, в другую. Народу всюду полно, а Диомеда нет. Разыскал еще погреб, спустился в душную, пропахшую бараньим салом полутьму. За длинными нечистыми столами ели, пили, галдели люди, моряки по обличью, над ними тучами роились мухи. Какой-то пьянчуга спал, уронив лохматую голову на стол.
Диомеда не было и здесь.
Один из едоков привстал, замахал Горгию: подсаживайся, мол. Горгий узнал в нем давешнего моряка, который объяснял про ощипанную цаплю. Сделал вид, что не заметил приглашения, повернулся к выходу — не тут-то было! Моряк подскочил, ухватился за гиматий, чуть ли не силком усадил.
— Отведай, грек, моего пива, — сказал он, — и все заботы с тебя сразу слетят.
С грубого лица моряка смотрели бесстрашные глаза. Он был молод, борода еще не росла как следует, только пух покрывал загорелые щеки. Нос у него был, как у хищной птицы.
— Мои заботы — не твоя печаль, — сухо ответил Горгий, раздосадованный неожиданной задержкой.
— Верно, грек! — весело воскликнул моряк. — Вот и выпей, чтобы твои заботы и мои печали обнялись, как родные братья.
И он налил Горгию из пузатого пифоса светло-коричневой жидкости и заставил его взять чашу в руки. Пиво было приятное, горьковатое, с резким полынным духом. Ни в какое сравнение не шло с просяным египетским пивом, которое Горгию доводилось пить прежде.
— Э, нет, грек, пей до дна! Вот так. Это не простое пиво — дикарское. На Касситеридах его варят из зеленых шишек. Тебя как зовут?
— Горгий.
— А меня — Тордул.
Сидевший напротив долговязый юноша с изрытым оспой лицом поправил насмешливо:
— Блистательный Тордул.
Моряка будто оса ужалила в зад. Он схватил рябого за ворот, зарычал что-то по-тартесски. Тот дернулся, выдавил из себя несколько слов — должно быть, попросил прощения. Тордул отпустил рябого. В уголках его сжатых твердых губ белела пена. Горгий подивился такой вспыльчивости. Решил: надо поскорей уходить.
— Спасибо за пиво, Тордул, — сказал он. — Мне пора идти.
— Нет, Горгий, — отрезал моряк. — Ты должен выпить еще.
Горгий огляделся. Вокруг сидели и стояли люди мрачноватого вида. Пили, обсасывали бараньи кости. Горгию стало не по себе от устремленных на него взглядов. Уж не ловушка ли? — подумал он.
Однако и виду не подал, что встревожен. Спокойно отпил пива, вытер усы ладонью, сказал:
— Доброе пиво. Нисколько не скисло, хоть и везли его с очень далеких Касситерид.
— С очень далеких Касситерид? Гы-гы-гы… — Тордул будто костью подавился. — Ну-ка скажи, грек, долго ли ты плыл из Фокеи?
— Я отплыл в начале элафеболиона, а сейчас конец таргелиона…[15] Значит, три месяца.
— Ну, так очень далекие Касситериды лежат отсюда куда ближе, чем твоя Фокея.
— Вот как. Но плыть туда, говорят, трудно. Там же море как студень и не поддается веслу…
Тордул опять зашелся смехом. Он перевел своим дружкам слова Горгия, и те тоже загоготали.
— Хитер же ты, — сказал Тордул, хлопнув грека по спине. — Но отправить меня на рудник голубого серебра тебе не удастся.
— На рудник? — удивился Горгий. — Послушай, у меня и в мыслях не было…
— Да будет тебе, Горгий, известно, что путь на Касситериды — одна из великих тайн Тартесса. Эй, Ретобон! — крикнул он рябому. — Ну-ка спой греку закон об Оловянных островах.
И Ретобон, повинуясь, прочел нараспев:
Тордул перевел все это Горгию и заключил:
— В Тартессе любопытных не любят. — Он покосился на лохматого, который, похрапывая, спал на краю стола. Понизив голос, продолжал: — Вот что расскажи ты нам, Горгий. Бывали у вас в Фокее времена, когда коварный царедворец прогонял законного правителя на чужбину или обращал его в рабство?
Горгий осторожно ответил:
— Почтенный Тордул, я купец и не вмешиваюсь в такие дела…
— Не называй меня почтенным, не люблю я это. Отвечай, я жду. Здесь нет лишних ушей.
Угораздило же меня заглянуть в эту дыру, подумал Горгий, отирая с лица обильный пот. Впутают они меня в беду…
— Бывало, — сказал он тихо.
— Так я и думал. — Тордул придвинулся поближе. — А теперь скажи: как поступали у вас изгнанные правители?
— Ну… бегали в соседние города… Бывало, скликали народ и…
— Дальше! — потребовал Тордул, видя, что грек замялся.
— И шли войной на того, кто их изгнал.
— Клянусь Черным Быком, это по мне! — Тордул жарким взглядом оглядел притихших дружков.
— Это было в давние времена, — поспешно добавил Горгий, — сам я ни разу не видел…
— Скоро увидишь! — Тордул трахнул кулаком по столу.
Тут произошло непонятное. Лохматый, что спал с перепоя, вдруг сорвался с места, метнулся к двери. И выскочил бы, если б Ретобон не прыгнул вслед, не подставил беглецу длинную, как жердь, ногу. Лохматого потащили в темный угол, вокруг сгрудилось несколько человек… На миг увидел Горгий безумно выпученные глаза, вывалившийся язык… Лохматый захрипел…
Топот ног, звон оружия — в погреб спускались стражники в желтых кожаных нагрудниках. В темном углу люди Тордула закидали тело удавленного тряпьем.
Воцарилась тишина.
— Есть ли здесь грек из Фокеи? — раздельно выговорил старший стражник греческие слова.
Горгий поднялся, не чуя под собой ног.
— Ты хозяин корабля? Великий царь Тартесса желает видеть тебя.
— Что же это за черная бронза, которую жаждал заполучить ваш Горгий?
— Да что-нибудь вроде современной бериллиевой.
— Бериллиевая бронза? Ну, это действительно очень прочный сплав. Кажется, его используют для особо важных пружин и еще для чего-то. А в Тартессе делали из черной бронзы мечи?
— Вероятно. Меч из черной бронзы перерубал обычный бронзовый меч.
— Серьезное, значит, по тем временам оружие. Понятно, почему был у них закон, запрещающий его продажу: боялись соперничества. Так?
— Да. Опасались главного своего врага — Карфагена.
— Главный враг… Главная забота — выделка оружия… И так на протяжении всей истории. До чего же все-таки драчливо человечество. И не пора ли договориться, остановиться…
5. ВЛАСТИТЕЛИ ТАРТЕССА
В каменной палате журчал фонтан. Певцов и танцовщиц за обедом не было — давно потерял к ним вкус престарелый владыка Тартесса.
Аргантоний сидел во главе стола. Сам рвал пальцами жирную баранину, сам раздавал куски — сначала верховному жрецу Павлидию, потом верховному казначеи Миликону, придворному поэту Сапронию, потом другим, кто помельче. Сотрапезников было немного — лишь самые приближенные, именитейшие люди Страны Великого Неизменяемого Установления. Царские кошки — рослые, откормленные — сидели вокруг Аргантония, утробно мурлыкали. Им тоже перепадали жирные куски.
— Замечаю я, Сапроний, — сказал царь, — последнее время ты много ешь, но мало сочиняешь.
Толстяк Сапроний всполошился, спешно обтер руки об одежду, воздел их кверху:
— Ослепительный! Каждый проглоченный мною кусок возвращается звучными стихами, славящими твое великое имя!
15
Примерно с 15 марта по 15 июня.