Он умолк. Дигэ сказала:

– Мне тяжело слышать это.

В словах Ганувера (он был еще хмелен, но держался твердо) сквозило необъяснимое горе. Тогда со мной произошло странное, вне воли моей, нечто, не повторявшееся долго,лет десять,пока не стало натурально свойственным, – это состояние, которое сейчас опишу.Я стал представлять ощущения беседующих,не понимая, что держу это в себе, между тем я вбирал их как бы со стороны. В эту минуту Дигэ положила руку на рукав Ганувера, соразмеряя длину паузы, ловя, так сказать,нужное,не пропустив должного биения времени, после которого,как ни незаметно мала эта духовная мера,говорить будет уже поздно,но и на волос раньше не должно быть сказано. Ганувер молча продолжал видеть то множество рук, о котором только что говорил, и думал о руках вообще,когда его взгляд остановился на белой руке Дигэ с представлением пожатия.Как ни был краток этот взгляд,он немедленно отозвался в воображении Дигэ физическим прикосновением ее ладони к таинственной невидимой струне: разом поймав такт, она сняла с рукава Ганувера свою руку и, протянув ее вверх ладонью, сказала ясным убедительным голосом:

– Вот эта рука!

Как только она это сказала– мое тройное ощущение за себя и других кончилось. Теперь я видел и понимал только то, что видел и слышал. Ганувер, взяв руку женщины, медленно всматривался в ее лицо, как ради опыта читаем мы на расстоянии печатный лист – угадывая, местами прочтя или пропуская слова, с тем, что, связав угаданное, поставим тем самым в линию смысла и то, что не разобрали. Потом он нагнулся и поцеловал руку – без особого увлечения, но очень серьезно, сказав:

– Благодарю.Я верно понял вас, добрая Дигэ, и я не выхожу из этой минуты. Отдадимся течению.

– Отлично,– сказала она, развеселясь и краснея,– мне очень, очень жаль вас. Без любви… это странно и хорошо.

– Без любви,– повторил он,– быть может, она придет… Но и не придет– если что…

– Ее заменит близость. Близость вырастает потом. Это я знаю.

Наступило молчание.

– Теперь,– сказал Ганувер,– ни слова об этом. Все в себе. Итак, я обещал вам показать зерно, из которого вышел. Отлично. Я– Аладдин, а эта стена– ну, что вы думаете,– что это за стена?– Он как будто развеселился, стал улыбаться.– Видите ли вы здесь дверь?

– Нет, я не вижу здесь двери,– ответила, забавляясь ожиданием, Дигэ.– Но я знаю, что она есть.

– Есть,– сказал Ганувер.–Итак… – Он поднял руку,что-то нажал, и невидимая сила подняла вертикальный стенной пласт,открыв вход.Как только мог, я вытянул шею и нашел,что она гораздо длиннее,чем я до сих пор думал. Выпучив глаза и выставив голову,я смотрел внутрь нового тайника, куда вошли Ганувер и Дигэ. Там было освещено. Как скоро я убедился, они вошли не в проход, а в круглую комнату; правая часть ее была от меня скрыта, – по той косой линии направления, как я смотрел, но левая сторона и центр, где остановились эти два человека,предстали недалеко от меня, так что я мог слышать весь разговор.

Стены и пол этой комнаты– камеры без окон– были обтянуты лиловым бархатом, с узором по стене из тонкой золотой сетки с клетками шестигранной формы. Потолка я не мог видеть. Слева у стены на узорном золотистом столбе стояла черная статуя: женщина с завязанными глазами, одна нога которой воздушно касалась пальцами колеса, украшенного по сторонам оси крыльями, другая, приподнятая, была отнесена назад. Внизу свободно раскинутыми петлями лежала сияющая желтая цепь средней якорной толщины, каждое звено которой было, вероятно, фунтов в двадцать пять весом. Я насчитал около двенадцати оборотов, длиной каждый от пяти до семи шагов, после чего должен был с болью закрыть глаза, – так сверкал этот великолепный трос, чистый, как утренний свет, с жаркими бесцветными точками по месту игры лучей. Казалось, дымится бархат, не вынося ослепительного горения. В ту же минуту тонкий звон начался в ушах, назойливый, как пение комара, и я догадался, что это– золото, чистое золото, брошенное к столбу женщины с завязанными глазами.

– Вот она,– сказал Ганувер,засовывая руки в карманы и толкая носком тяжело отодвинувшееся двойное кольцо.– Сто сорок лет под водой.Ни ржавчины, ни ракушек, как и должно быть. Пирон был затейливый буканьер. Говорят, что он возил с собой поэта Касторуччио, чтобы тот описывал стихами все битвы и попойки; ну и красавиц, разумеется, когда они попадались. Эту цепь он выковывал в 1777 году, за пять лет перед тем, как его повесили. На одном из колец, как видите, сохранилась надпись: «6 апреля 1777 года, волей Иеронима Пирона».

Дигэ что-то сказала. Я слышал ее слова, но не понял. Это была строка или отрывок стихотворения.

– Да,– объяснил Ганувер,– я был,конечно,беден.Я давно слышал рассказ, как Пирон отрубил эту золотую цепь вместе с якорем, чтобы удрать от английских судов,настигших его внезапно.Вот и следы,– видите, здесь рубили,– он присел на корточки и поднял конец цепи, показывая разрубленное звено. – Случай или судьба, как хотите, заставили меня купаться очень недалеко отсюда, рано утром.Я шел по колено в воде,все дальше от берега, на глубину и споткнулся, задев что-то твердое большим пальцем ноги. Я наклонился и вытащил из песка, подняв муть,эту сияющую тяжеловесную цепь до половины груди, но, обессилев, упал вместе с ней. Одна только гагара, покачиваясь в зыби, смотрела на меня черным глазом, думая, может быть, что я поймал рыбину. Я был блаженно пьян. Я снова зарыл цепь в песок и приметил место, выложив на берегу ряд камней, по касательной моему открытию линии,а потом перенес находку к себе, работая пять ночей.

– Один?! Какая сила нужна!

– Нет, вдвоем,– сказал Ганувер, помолчав.– Мы распиливали ее на куски по мере того,как вытягивали, обыкновенной ручной пилой. Да, руки долго болели. Затем переносили в ведрах, сверху присыпав ракушками. Длилось это пять ночей, и я не спал эти пять ночей, пока не разыскал человека настолько богатого и надежного,чтобы взять весь золотой груз в заклад, не проболтавшись при этом. Я хотел сохранить ее. Моя… Мой компаньон по перетаскиванию танцевал ночью, на берегу, при лунном…

Он замолчал. Хорошая, задумчивая улыбка высекла свет в его расстроенном лице, и он стер ее, проведя от лба вниз ладонью.

Дигэ смотрела на Ганувера молча,прикусив губу. Она была очень бледна и, опустив взгляд к цепи,казалось, отсутствовала, так не к разговору выглядело ее лицо, похожее на лицо слепой, хотя глаза отбрасывали тысячи мыслей.

– Ваш… компаньон, – сказала она очень медленно, – оставил всю цепь вам?

Ганувер поднял конец цепи так высоко и с такой силой, какую трудно было предположить в нем, затем опустил.

Трос грохнулся тяжелой струей.

– Я не забывал о нем.Он умер,– сказал Ганувер,– это произошло неожиданно. Впрочем, у него был странный характер. Дальше было так. Я поручил верному человеку распоряжаться как он хочет моими деньгами, чтоб самому быть свободным. Через год он телеграфировал мне,состояние мое что возросло до пятнадцати миллионов. Я путешествовал в это время. Путешествуя в течение трех лет, я получил несколько таких извещений. Этот человек пас мое стадо и умножал его с такой удачей, что перевалило за пятьдесят. Он вывалял мое золото, где хотел– в нефти, каменном угле, биржевом поту, судостроении и… я уже забыл где. Я только получал телеграммы. Как это вам нравится?

– Счастливая цепь, – сказала Дигэ, нагибаясь и

Она выпрямилась, Ганувер сказал:

– Никому не говорите о том, что видели здесь. С тех пор как я выкупил ее и спаял, вы – первая, которой показываю. Теперь пойдем. Да, выйдем, и я закрою эту золотую змею.

Он повернулся, думая, что она идет, но, взглянув и уже отойдя, позвал снова:

– Дигэ!

Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что Ганувер с недоумением опустил протянутую к ней руку.Вдруг она закрыла глаза,– сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее черных ресниц, поднявшихся страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд– странный и глухой блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову, тронула глаза рукой и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее, вглядываясь с тревогой.