— Да, Шейн, ребята, с которыми я водил компанию в былые времена, еще этого не видят. Ну, рано или поздно разглядят. Открытые пастбища не будут существовать вечно. Линии оград сдвигаются все ближе. Свободный выпас скота огромными стадами — это хороший бизнес только для самых крупных ранчеров, да и для них этот» бизнес довольно убогий. Да, убогий, когда вспомнишь, сколько для него требуется… Черт знает сколько места — а в результате — пшик! Рано или поздно этот бизнес будет чем-то вытеснен…

— Н-да, — сказал Шейн, — очень интересные мысли. Последнее время я слышал такие же от многих людей с самыми светлыми головами. Может быть, в этом что-то есть…

— Э-э, Богом клянусь, не просто что-то, в этом вся соль! Вы меня послушайте, Шейн. Вот как дело надо вести: выберите себе место, получите землю, чтоб ваша собственная была. Сейте хлеба столько, чтобы прокормиться, а деньги зарабатывайте, разводя небольшое стадо, да не какие попало рога и копыта, а чтоб это была специально выведенная мясная порода… и держите их, за оградой, и кормите как следует. Я этим только начал заниматься, но уже сейчас мои коровы имеют средний вес на триста фунтов больше, чем та длинноногая скотина, что бродит у Флетчера на той стороне реки, и мясо куда лучше — а это только начало… Конечно, его хозяйство раскинулось чуть не на всю эту долину, и с виду оно ого-го. Только он, как первопоселенец, держит право выпаса на слишком уж много акров, у него этих акров больше, чем коров… и все равно, даже этих акров у него не останется, когда сюда наедет больше гомстедеров. Его способ разводить скот слишком расточителен. Слишком много земли на то, что он с нее получает. А он этого не может понять. Он думает, что мы, мелкие хозяева — пустое место, только под ногами путаемся…

— А так оно и есть, — мягко сказал Шейн. — С его точки зрения, вы и есть пустое место и досадная помеха.

— Да, думаю, вы правы. Должен признать это. Мы, кто уже сейчас тут, изрядно помешаем ему, если он захочет, как раньше всегда делал, использовать пастбища за нашими участками, по эту сторону реки. Мы все вместе уже отхватили от них несколько приличных ломтей. Хуже того, мы перекрыли часть реки, отрезали пастбища от воды. Он все брюзжит насчет этого, с тех самых пор, как мы тут появились. Он боится, что такие как мы будут приезжать и дальше и селиться на этой стороне… Ему тогда туго придется…

Когда с посудой было покончено, я хотел проскользнуть к двери. Но мать, как обычно, меня поймала и отправила в постель. Она оставила меня в маленькой задней комнатке и вышла на крыльцо посидеть с мужчинами, а я попытался услышать еще что-нибудь из их разговора. Но голоса едва доносились. Потом я, должно быть, задремал, потому что следующее, что я услышал, был разговор отца с матерью на кухне. К этому времени, сообразил я, наш гость уже, видимо, лежал в сарае на койке, которую отец поставил для наемного работника — он у нас появлялся на несколько недель весной.

— Разве это не странно, — донеслись до меня слова матери, — что он ухитрился ни слова не рассказать о себе?

— Странно? — повторил отец. — Ну, пожалуй что и так. Некоторым образом.

— Все в нем странно и необычно. — Голос матери звучал так, будто она была обеспокоена и заинтересована. — Никогда прежде не видела я такого человека, как он.

— А ты и не могла видеть такого в тех местах, откуда ты сюда попала. Он — из особого племени, такие люди изредка попадаются здесь, в прерии. Я сталкивался с ними несколько раз. Если кто из них плохой, так это чистая отрава. Зато уж если хороший, то он весь как отборное зерно.

— Но как же можно ему доверять? Послушай, он ведь даже не сказал нам, откуда родом!

— Ну, мне сдается, что родился он на востоке. Где-то в южной части. В Теннесси, может быть. Но он уже давно в этих местах.

— Он мне понравился. — Голос матери звучал серьезно. — Он такой приятный, вежливый, в каком-то смысле даже мягкий. Не то что большинство мужчин которых здесь можно встретить. Но что-то есть в нем такое… Что-то под этой мягкостью… Что-то… — Ее голос как будто затих вдали.

— Таинственное? — подсказал отец.

— Да, конечно. Таинственное. Но не просто таинственное. Опасное.

— О-о, он парень опасный, это уж точно. — Отец произнес эти слова задумчиво. Потом рассмеялся. — Но не для нас, моя дорогая.

А после он сказал одну фразу, которая показалась мне удивительной.

— Я так думаю, что на самом деле у тебя в доме ни когда не было человека более безопасного…

Утром я проснулся поздно, и когда, сонный, приплелся на кухню, обнаружил, что отец и наш гость трудолюбиво прокладывают себе дорогу через горку маминых оладьев. А сама она стояла у печи. Она мне улыбнулась. Отец в качестве приветствия шлепнул меня пониже спины. А наш гость, склонившийся над полной тарелкой, серьезно кивнул мне.

— Доброе утро, Боб. Давай-ка врубайся в этот холм побыстрее, а то я управлюсь и с твоей долей тоже. В кулинарном искусстве твоей матери есть какое-то волшебство. Ешь вдоволь этих фланелевых лепешек — и вырастет из тебя мужчина побольше твоего отца.

— Фланелевые лепешки! Ты слышишь, Джо? — Мать подошла к столу и взъерошила отцу волосы. — Ты был прав. Теннесси или где-то рядом… Я никогда не слышала, чтобы оладьи называли так в других местах.

Наш гость поднял на нее глаза.

— Хорошая догадка, мам. Почти что в яблочко. Правда, вам муж помогал. Мои родители уехали из Миссисипи и осели в Арканзасе [87]. Ну, а я… у меня был зуд в ногах, и я сбежал из дому в пятнадцать лет. И с тех пор не приходилось мне съесть ничего такого, что стоило бы назвать фланелевыми лепешками. — Он положил руки на край стола, откинулся назад, и мелкие морщинки в уголках его глаз стали заметнее и глубже. — Ну все, мэм, пока хватит.

Мать рассмеялась — если б так сделала девчонка, я бы сказал «хихикнула».

— Если я хоть что-нибудь понимаю в мужчинах, — сказала она, — это значит «дайте еще».

И упорхнула обратно к печке.

Так частенько бывало у нас дома, такое вот легкое веселье, теплое и доброе. Оно пришлось очень кстати в это утро, потому что в воздухе висела холодная серая мгла и, не успел я еще сбавить ход на второй тарелкой оладьев, как на долину обрушился ветер с дождем — нередкая здесь летняя буря, внезапная и быстро проходящая.

Наш гость закончил завтрак. Он слопал столько оладьев, что я начал подумывать, уж не прихватил ли он и в самом деле от моей порции. Наконец гость повернулся, посмотрел в окно — и у него сжались губы. Но все же он отодвинулся от стола и начал подниматься. Однако голос матери остановил его.

— Нечего вам трогаться в путь в эту погоду. Подождите немного — прояснится. Такой дождь долго не идет. А у меня на печи еще один кофейник стоит.

Отец раскуривал трубку. Глаза его внимательно следили за плывущим кверху дымком.

— Мэриан права. Только она не все сказала. Дождь действительно будет короткий. Но вот дорога после него наверняка раскиснет. Она новая. Еще не укатана как следует. Когда намокнет, сильно грязная становится. По ней не поедешь, пока не просохнет. Так что лучше вам задержаться до завтра.

Наш гость уставился на свою пустую тарелку, как будто не нашел в комнате ничего важнее. Но все равно заметно было, что это предложение ему понравилось. Хотя и обеспокоило чем-то.

— Да, — сказал отец. — Это разумная мысль. Конь ваш вчера вечером совсем вымотанный был. Будь я лошадиным доктором, так я бы ему прописал день отдыха. И будь я проклят, если не убежден, что тот же самый рецепт и мне на пользу пойдет. Оставайтесь здесь на сутки, и я тоже с вами дома побуду. С удовольствием повожу вас по ферме, покажу, что я делаю с этим участком.

И просительно глянул на мать. А она была удивлена — и не без причины. Обычно отец не отрывался от работы, каждую минуту ловил, чтобы скорей осуществить свои планы, матери чуть не драться с ним приходилось, чтоб заставить отдохнуть хоть раз в неделю — почтить субботу [88]. В плохую погоду, вроде сегодняшней, он метался по дому, тяжело топая ногами, как будто считал, что это для него личное оскорбление уловка, чтобы удержать его в доме, не дать выйти наружу и что-то делать. А сейчас как ни в чем ни бывало говорил что собирается отдыхать целый день! Она была озадачена. Но все же подыграла мужу.